Корни или щепки Крестьянская семья на спецпоселении в Западной Сибири в 1930-х

пятница, 2 марта 2012 г.

Корни или щепки Крестьянская семья на спецпоселении в Западной Сибири в 1930-х - начале 1950-х гг 1/10

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ПО ПРАВАМ ЧЕЛОВЕКА в Российской ФЕДЕРАЦИИ
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ оссийской ФЕДЕРАЦИИ
I Фонд «ПРЕЗИДЕНТСКИЙ ЦЕНТР Б.Н. ЕЛЬЦИНА»
ИЗДАТЕЛЬСТВО
[ «РОССИЙСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ»
МЕЖДУНАРОДНОЕ ИСТОРИКО-ПРОСВЕТИТЕЛЬСКОЕ, БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОЕ И ПРАВОЗАЩИТНОЕ ОБЩЕСТВО «МЕМОРИАЛ»
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ РАН

Редакционный совет серии:
Й. Баберовски (JorgBaberowski),
Л. Виола (Lynn Viola),
А. Грациози {Andrea Graziosi),
A. А. Дроздов,
Э. Каррер Д'Анкосс (Helene Carrere D'Encausse),
B. П. Лукин,
C. В. Мироненко, Ю. С. Пивоваров, А. Б. Рогинский,
Р. Сервис (Robert Service),
Л. Самуэльсон (Lennart Samuelson),
А. К. Сорокин,
Ш. Фицпатрик (Sheila Fitzpatrick), О. В.Хлевнюк

СЕРГЕЙ КРАСИЛЬНИКОВ МАРИНА САЛАМАТОВА СВЕТЛАНА УШАКОВА
КОРНИ
или ЩЕПКИ
КРЕСТЬЯНСКАЯ СЕМЬЯ
НА СПЕЦПОСЕЛЕНИИ
в ЗАПАДНОЙ СИБИРИ в 1930-х-НАЧАЛЕ 1950-х гг.
Москва 2010

https://docs.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_SmxNaUNUd0JzQ1U/edit?usp=sharing

УДК 94(082.1) ББК 63.3(2)615-4 К78
Рецензенты доктор исторических наук В. И. Ильиных доктор исторических наук И. С. Козлов
Красильников С. А.
К78 Корни или щепки. Крестьянская семья на спецпоселении в Западной Сибири в 1930-х — начале 1950-х гг. / С. А. Красильников, М. С. Саламатова, С. Н. Ушакова. — 2-е изд. — М. : Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН) ; Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина», 2010. — 327 с. : ил. — (История сталинизма).
ISBN 978-5-8243-1294-2

Исследование выполнено на пересечении двух предметных областей — исторического крестьяноведения и истории государственной репрессивной политики сталинской эпохи. Задачами изучения стали ретроспективный анализ осуществления политики дискриминаций и репрессий в отношении крестьян (лишение избирательных прав с последующей экспроприацией имущества и высылкой), практика ее реализации и реакция крестьян (поведенческие стратегии и тактика, механизмы адаптации) на действия институтов власти в экстремальных условиях спецпоселения. Впервые объектом исследования является крестьянская семья, ставшая основой выживания и повседневной жизнедеятельности репрессированных крестьян. Работа имеет комплексный характер: наряду с традиционными для исторической науки методами используются количественные методы анализа массовых источников, впервые вводимых в научный оборот.
УДК 94(082.1) ББК 63.3(2)615-4
ISBN 978-5-8243-1294-2 © Красильников С. А., Саламатова М. С,
Ушакова С. Н., 2010 © Российская политическая энциклопедия, 2010

ВВЕДЕНИЕ
Два десятилетия, прошедшие с середины 1980-х гг., стали особым временем для нашей страны, общества и государственности. Это — время социальных надежд, связанных с ожиданием обновления и гуманизации советской системы и рожденных годами «перестройки». Фактически в 1987 г. был продолжен начавшийся после XX съезда КПСС процесс десталинизации, шедший, однако, крайне непоследовательно и прерванный в середине 1960-х гг. В идеологии и исторической науке, напрямую зависевшей от политического режима, получили развитие тенденции пересмотра оценок базовых основ советского строя, заложенных в сталинский период. В частности, это отчетливо проявилось в нормативной реабилитации основных сталинских оппонентов, выступавших за другие варианты и методы модернизации страны, нежели руководившая сталинская группировка. Возвращение в культурно-историческое пространство таких вычеркнутых из него и на многие десятилетия ставших фигурами умолчания ключевых деятелей как Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, Л. Д. Троцкий и другие, придало дискуссиям о характере и смыслах радикальных преобразований в постреволюционной России/СССР глубину и многоаспектность. Другим очень важным следствием отказа от идеологических догматов стала не только юридическая, но и социальная, культурная и нравственная переоценка роли и значения массовых групп и слоев общества, репрессированных и дискриминированных по политическим, этническим, конфессиональным и другим основаниям. Тем самым уже в конце 1980-х гг. были заложены предпосылки для перевода постреволюционной истории страны в русло углубленного научного исследования трансформаций, проходивших в обществе и во власти. Тогда же группой отечественных историков-крестьяноведов под руководством выдающегося исследователя В. П. Данилова впервые была поставлена и переведена в практическую плоскость проблема изучения социальной трагедии крестьянства, механизмов и последствий принудительной коллективизации и «раскулачивания» — «социалистического» варианта раскрестьянивания в крайне жестоких, внеэкономических, репрессивно-дискриминационных формах.
5

После распада СССР и образования на его территории группы суверенных государств в этих странах произошло то, что в официально-деловом языке было названо «расширением доступа исследователей к архивным документам», а в публицистике — «архивной революцией». Возможность использовать ранее закрытые архивные ресурсы породило несколько разнонаправленных тенденций в исторических исследованиях. Во-первых, обрушился шквал публикаций документальных источников весьма невысокого научного качества, авторы которых руководствовались прежде всего целью скорейшего обнародования наиболее востребованных обществом сюжетов, делая это нередко фрагментарно, выборочно и конъюнктурно. Во-вторых, и в противовес этому, в 1990-е гг. появилось несколько документальных серийных научных публикаций, выполненных на основе тесного сотрудничества специалистов государственных архивохранилищ и отечественных и зарубежных историков. В этих изданиях публикация источников органично сочеталась с использованием современных методик в области источниковедения и археографии.
Что касается истории «социалистического» раскрестьянивания, то в 1990-е гг. в данной предметной области произошел принципиальный качественный сдвиг, выразившийся в приросте нового научного знания. Концептуальные основы подходов были заложены ведущими специалистами в области отечественного исторического кресть-яноведения (В. П. Даниловым, И. Я. Зелениным, Н. А. Ивницким), затем к ним примкнули историки, пришедшие из других предметных областей и в дальнейшем ставшие специалистами по истории государственной репрессивной политики (В. Н. Земсков, Т. И. Славко и др.). Каждый внес свой вклад в разработку тематики генезиса и эволюции крестьянской ссылки. Но все эти работы носят переходный характер, для них характерно концептуальное и терминологическое смешение марксизма и тоталитарной концепции. Самое фундаментальное по охвату проблемы документальное пятитомное издание «Трагедия советской деревни» имеет стереотипный заголовок, как будто заимствованный из сталинской эпохи — «Коллективизация и раскулачивание».
После всплеска исследовательской активности в 1990 — начале 2000-х гг. в изучении тематики репрессированного крестьянства ощущается очевидный дефицит новых идей и разработок. Эта активность в значительной мере базировалась на том, что в распоряжении историков оказались громадные ресурсы архивохранилищ, которыми удалось распорядиться в целом рационально. Достаточно полно был освоен верхний и принципиально важный слой информации, исхо
6

дившей от директивных органов, ответственных за разработку и реализацию сталинской антикрестьянской политики. Сегодня историки имеют необходимые знания о том, как и почему принимались те или иные принципиальные политические решения, как работали властные институты организации депортаций, создания сети спецпоселений и на этой основе — сегмента системы принудительного труда, формирования социально-учетной категории спецпереселенцев (трудпоселен-цев), занимавших одно из низших статусных положений даже внутри маргинальных групп.
В то же время ощущается очевидный дефицит работ, нацеленных на изучение основ жизнедеятельности самих репрессированных крестьян в условиях несвободы, поведенческих механизмов, позволявших с разной степенью успешности или неуспешности адаптироваться к режиму спецкомендатур. Между тем очевидно, что глубокая историческая реконструкция феномена раскрестьянивания в форме высылки на спецпоселение не может быть осуществлена без соединения разных уровней макро-, мезо- и микроанализа. Макроанализ создания и функционирования комендатурно-режимной системы позволяет показать деятельность директивных органов с точки зрения механизмов разработки государственной политики и достижения сформулированных в ней целей и задач. Мезоуровень предполагает изучение технологии перевода директивных решений в плоскость их практической реализации и предусматривает реконструкцию действий вовлеченных в данный процесс органов и учреждений, прежде всего репрессивных, — от центральных до местных. Здесь представлен срез взаимодействий внутри «вертикали власти»: меж-и внутрикорпоративные противоречия, конфликты и компромиссы. Микроуровень анализа истории антикрестьянских репрессий предусматривает выявление и исследование базовых структур, обеспечивавших повседневное существование крестьян-спецпереселенцев, изучение системы и результатов взаимодействия «режимной вертикали» и «социально-учетной горизонтали» — крестьянского социума на спецпоселении. Сказанное выше позволяет обозначить цель данного исследования, в котором предпринята попытка соединить перечисленные методологические подходы, фокусируя основное внимание на крестьянской семье в условиях несвободы, поскольку именно семья оказывалась той самой социально-организованной общностью, от состояния которой зависели в конечном итоге результативность государственной политики.
Первая глава содержит обзор литературы и источников и имеет целью отразить авторское видение достижений и ограничений ис
7

ториографии проблемы, а также информационного потенциала массовых источников, отражающих дискриминационно-репрессивную политику в отношении групп крестьянства накануне и в годы сталинской «революции сверху». В своем подходе авторы исходят из того, что сталинская политика «ликвидации кулачества как класса» («раскулачивания» на пропагандистском советском «новоязе») основывалась на эскалации внутренних антагонизмов («низов против верхов» или «второй социальной войны в деревне»), а фундаментом репрессивной (депортационной) политики являлась целенаправленная и разветвленная практика ограничений и дискриминаций в отношении зажиточных крестьян. Репрессии 1930-х гг. в деревне базировались на сконструированной органами власти особой социально-учетной категории: лица, лишенные избирательных прав («лишенцы») и члены их семей .За небольшими исключениями «райпятерки» формировали списки на высылку, исходя из списочного состава сельских «лишенцев». Именно поэтому этой маргинальной группе посвящен отдельный раздел книги (глава 2) , где представлен своего рода срез жизнедеятельности и моделей поведения крестьянской семьи накануне и в ходе депортаций. Источниковой базой для анализа облика и адаптационных стратегий сельских «лишенцев» послужили хранящиеся в Государственном архиве Новосибирской области личные дела глав семей. В интересах законченности сюжетной линии поведенческие практики «лишенцев» в их борьбе за изменение своего статуса прослежены вплоть до принятия Конституции 1936 г.
Третья глава посвящена исследованию экономического фундамента системы спецпоселений — «режимной» экономики. Обращение к данному сюжету авторы считают принципиальным как для понимания основ становления и функционирования комендатурной подсистемы принудительного труда, так и для понимания мотивации спецпереселенцев в трудовой сфере. В центре внимания авторов — история создания и эволюция одной из форм внеэкономического принуждения в условиях спецпоселения — неуставных сельскохозяйственных артелей (или спецартелей), составлявших фундамент экономической деятельности в северных комендатурах Западно-Сибирского края (Нарымский округ). Нарымские спецартели как объект изучения примечательны в двух отношениях: на протяжении почти всех 1930-х гг. неуставные аграрные и промысловые артели находились в прямом экономическом подчинении органов ОГПУ-НКВД — в отличие от спецпереселенцев в сферах промышленности, переданных как «рабсила» по договорам различным наркоматам и ведомствам. Спецартели в Нарымском округе были созданы и действо
8

вали в те же годы, что и местные колхозы, что позволяет сравнивать результаты их экономической деятельности.
Завершается работа главой, в которой реконструируется повседневная жизнь спецпоселений. Здесь представлен и проанализирован эмпирический материал, позволяющий проследить адаптационные процессы в спецпереселенческом социуме с момента высылки до массового снятия режимных ограничений после окончания Великой Отечественной войны. В данной главе делается попытка показать масштабы и последствия демографической катастрофы, постигшей население спецпоселков в первой половине 1930-х гг., повторившейся в годы войны (громадное превышение смертности над рождаемостью), протестные формы поведения (побеги), способы и приемы позитивной адаптации к условиям спецпоселения и другие поведенческие модели, позволявшие обеспечить выживание семей в комендатурах. Базой для исторической реконструкции адаптационных процессов послужили составленные в комендатурах списки глав семей и их членов с характеристиками для восстановления в избирательных правах, а также личные дела глав семей спецпереселенцев за 1930-е — начало 1950-х гг., хранящиеся в государственных и ведомственных архивах Новосибирской и Томской областей. Именно в личных делах содержится информация, позволяющая проследить взаимоотношения конкретной личности и отдельной семьи с государственной репрессивной машиной на микроуровне, чего лишены делопроизводственные документы и материалы официальных государственных органов.
В данной работе авторами использован прием не только цитирования, как это принято в исследовательских публикациях, отдельных фрагментов документов и материалов, но также включение в текст книги целиком либо с незначительными сокращениями ряда ключевых для понимания происходивших в определенное время событий источников (заявлений, писем, докладных записок, инструкций, стенограмм заседаний и т. д.). Авторы в этом случае выступают в качестве публикаторов источников, передавая в соответствии с археографическими требованиями стилистику и грамматические особенности документов. Такой прием выбран для того, чтобы максимально использовать потенциал источников для воссоздания широкого спектра индивидуальных, семейных, групповых мотиваций действий спецпереселенческого социума в ответ на политику органов власти, а также для реконструкции процесса принятия тех или иных институциональных и корпоративных решений в отношении репрессированных крестьян, затрагивавших основы их жизнедеятельности.
9

Название книги не является строго научным, но призвано в метафорической форме поставить вопрос о соотношении двух разнонаправленных процессов: государственной политики раскрестьянивания (спецпереселенцы как «сталинские щепки») и стремления, в противовес этому, крестьянского социума сохранить на спецпоселении свою основу, семейный институт с его традиционной системой ценностей («корни»).
Авторы текстов: С. А. Красильников (введение, главы 1 (раздел 1.2 в соавторстве с М. С. Саламатовой), 3,4 (в соавторстве с С. Н. Ушаковой), М. С. Саламатова (главы 1, 2), С. Н. Ушакова (глава 4 в соавторстве с С. А. Красильниковым, заключение).

Глава 1. КРЕСТЬЯНСТВО КАК ОБЪЕКТ ДИСКРИМИНАЦИЙ И РЕПРЕССИЙ СТАЛИНСКОЙ ЭПОХИ. ИСТОРИЧЕСКИЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И ИСТОЧНИКИ
1.1. Современная историография
Начало 2000-х гг. ознаменовалось появлением ряда выполненных в самом разном формате работ, в которых предметом анализа выступали ссыльные крестьяне — спецпереселенцы (труд- или спецпоселенцы). Их авторы ставили целью рассмотреть феномен крестьянской ссылки главным образом в контексте репрессивной политики сталинского режима. Среди них — сохранившие статус ведущих исследователей данной тематики московские историки В. Н. Земсков и Н. А. Ивницкий, еще в 1990-е гг. опубликовавшие цикл работ по истории «раскулачивания» и судеб крестьянских семей, оказавшихся в условиях спецпоселения.
Вклад В. Н. Земскова в разработку указанных сюжетов трудно переоценить. Его монография «Спецпоселенцы в СССР. 1930-1960» (М., 2003) подводит своеобразный итог пятнадцатилетнему циклу исследования проблемы крестьянской и этноконфессиональной ссылки. Сам автор оценил работу как имеющую «по преимуществу информационно-статистический характер с социально-демографическим уклоном»: «В ней сделана попытка показать статистику всех контингентов, поступивших на спецпоселение, географию их расселения в местах высылки, рождаемость и смертность, побеги и задержания, трудовое использование, материально-бытовое положение, морально-психологическое состояние и особенности спецпосе-ленческого менталитета, половозрастной и национальный состав и ряд других социально-демографических характеристик»1. Нельзя не отметить, что проделанному автором историко-статистическому анализу данных, извлеченных из фонда 9479 (отдел спецпоселений ОГПУ-НКВД-МВД СССР) нет аналога. В. Н. Земсков не пошел по простому пути механического воспроизведения сводок репрессивного аппарата, но сумел свести данные за разные годы в динамические
11

ряды, создал авторские таблицы. Для темы нашего исследования особенно важны сгруппированные им данные социально-демографического характера, позволяющие приблизиться к пониманию феномена «репрессивной повседневности»: сведения о половозрастном и этническом составе ссыльных, о размерах семей спецпоселенцев в разные периоды их пребывания на поселении и т. д.
Вместе с тем следует отметить, что некоторые расчеты, оценки и выводы, сделанные В. Н. Земсковым, не являются бесспорными. Это, в частности, относится к используемому им в работе показателю среднего состава спецпереселенческих семей. Автор пишет: «В 1930-1931 гг. на каждую крестьянскую семью, направленную на спецпоселение, приходилось в среднем 4,7 членов. К началу 1940 г. этот показатель снизился до 3,8 чел. Следовательно, в период с 1930 по 1940 гг. средний состав спецпереселенческих семей уменьшился почти на одного человека. По регионам в начале 1940 г. этот показатель колебался от 3,0 до 4,9»2. В данных подсчетах использован простейший прием: коэффициент выводится из соотношения общей численности «спецконтингента» и количества семей, находившихся в спецпоселках. Для начала 1930-х гг. этот показатель выведен путем деления числа спецпереселенцев (1 803 392 чел.) на количество семей (381 026), что дает цифру в 4,7. Однако здесь не учтена такая реальность ссылки как наличие в ней определенного числа т. н. одиночек, т. е. лиц, не имеющих семей или живущих отдельно от семьи.и являвшихся для комендатуры отдельными единицами учета. Между тем данный сегмент ссыльных насчитывал несколько десятков тысяч человек, возможно, составляя до десятой части ссыльных, что требует определенной корректировки выведенного В. Н. Земсковым коэффициента людности семьи.
В автореферате докторской диссертации Земсков, подводя некоторые итоги научной разработки темы, отмечает: «Конечно, советская литература в силу известных причин была нашпигована всякого рода идеологическими штампами, шаблонами и стереотипами. Однако и в постсоветской литературе наблюдается нечто подобное, но, как правило, с противоположным знаком. Например, если советская литература была стереотипно антикулацкой, то постсоветская — не менее стереотипно прокулацкой. Мы отмечаем это не в порядке осуждения или одобрения, а просто констатируем факт»3. Столь категоричная оценка происшедших в постсоветской историографии мировоззрен-ческо-терминологических метаморфоз представляется нам по меньшей мере некорректной по двум основаниям. Первое из них состоит в том, что некоторые историки не только не избавились от сталин
12

ских идеологем, но и до сих пор находятся под их гипнозом. Ничем иным нельзя объяснить тот факт, что термин «раскулачивание» по сей день сохраняется не только в лексике, но и в заглавии монографий профессиональных историков В. Я. Шашкова (1996 г.) и Н. А. Ивниц-кого (2004 г.)4. В одной из работ нам уже приходилось указывать на необходимость критического осмысления в научной литературе языка документов сталинской эпохи. Однако, если ныне никому из исследователей не приходит в голову пользоваться клише «враги народа» применительно к жертвам политических репрессий советской эпохи, непонятно, по каким основаниям репрессии в деревне начала 1930-х гг. в научной литературе с легкостью продолжают именоваться «раскулачиванием»?5 Мы разделяем мнение ряда профессиональных историков — крестьяноведов, в т. ч. одного из ведущих — В. А. Ильиных, о том, что события в деревне в исследуемый период являлись составной частью форсированной и осуществленной в жестокой форме политики «социалистического раскрестьянивания»6.
В контексте сказанного выше некорректной представляется оценка литературы о репрессиях в деревне как «прокулацкой». Сам В. Н. Земсков весьма произвольно смешивает разные термины: в начале монографии он пишет, что коллективизация «сопровождалась раскулачиванием части крестьян», «кулаки были разделены на три категории», затем делает дежурную поправку на то, что «на практике выселению с конфискацией имущества подвергались не только кулаки, но и так называемые подкулачники, т. е. середняки, бедняки и даже батраки, уличенные в прокулацких и антиколхозных действиях»7. В дальнейшем же он оперирует термином «кулацкая ссылка», а семьи спецпереселенцев именует крестьянскими. В автореферате диссертации В. Н. Земсков допускает весьма симптоматичную оговорку: «В ходе раскулачивания так называемые кулаки (выделено нами. — С. К.) были разбиты на три группы»8. Примечательно и сделанное им оценочное наблюдение о том, что «большинство раскулаченных крестьян не считали себя кулаками и избегали употреблять этот термин в самоназвании... Психологически они не отождествляли себя с буржуазным классом и однозначно причисляли себя в прошлой жизни к трудовому крестьянству»9. На наш взгляд, следует исходить из оценок профессиональных крестьяноведов о том, что к началу 1930 г. традиционный тип «кулака» претерпел столь значительную трансформацию (в т. ч. не только под влиянием государственной политики, включая налоговые и репрессивные действия, но и вследствие поведенческой стратегии на «самоликвидацию»), что о массовом
13

«раскулачивании» в 1930-1931 гг. в точном социальном смысле уже не могло идти речи.
Сохранение в научной литературе терминологии сталинской эпохи четко прослеживается и при характеристике такого аспекта как режим спецпоселения. В современных исследованиях при его анализе употребляется формула советского новояза — «правовое положение спецпереселенцев». Так, в частности, именуется один из разделов монографической работы Н. А. Ивницкого («Правовое положение и обязанности спецпереселенцев»). Между тем легко увидеть, что сталинскому обществу был присущ весьма специфический правопорядок, самоназвание которого не отражало его сути. Сталинский режим являлся квазиправовым, его нормы и правила устанавливались и изменялись руководством, не сдерживаясь законодательными и судебными институтами. Поскольку право служило инструментом в руках репрессивных органов, в ведении которых находились разные категории «спецконтингента», то гораздо уместнее и точнее говорить не о «правовом», а о квазиправовом, «режимном» положении или статусе крестьян-спецпереселенцев в данном случае. Примечательно, что сам Н. А. Ивницкий практически весь упомянутый выше раздел монографии посвятил изложению того, как политические и карательные структуры манипулировали правилами и процедурами в отношении статуса спецпереселенцев, произвольно меняя их, завершив сюжет следующим выводом: «Следовательно, накануне войны, все ранее принятые "либеральные" постановления не выполнялись»10.
Вместе с тем предлагаемый нами оценочный подход к статусному положению спецпереселенцев как к квазиправовому, режимному не имеет ничего общего с недавно предпринятой попыткой Л. П. Бел-ковец осуществить историко-юридический анализ положения советских немцев на спецпоселении, используя понятие «специальный административно-правовой режим». В своей диссертационной работе (2004 г.) и одноименной монографии (2003 г.) она пытается применить это понятие, разработанное в юридической литературе, к целям конкретно-исторического анализа советской репрессивной политики военного и послевоенного времени. Видимо, нет необходимости возражать против самой целесообразности изучения «правового положения отдельного контингента в условиях специального административно-правового режима спецпоселения, действовавшего под надзором особых органов, обладавших административной юрисдикцией и руководствовавшихся комплексом законодательно-директивной документации, практически закрытой для общества»11. Однако под флагом объективности исследования Л. П. Белковец в своей ра
14

боте ставит среди прочих задачу «восстановить истину в отношении той роли, которую сыграли в обеспечении режима спецпоселения обруганные с самых разных позиций силовые структуры, выяснить, как с их помощью регулировались трудовые и иные отношения этносов — спецпереселенцев и государства»12. Дальнейшее изложение темы является ни чем иным как наукообразной попыткой реабилитации сталинской государственности: «...можно утверждать, — пишет Белковец, — что все мероприятия советской власти в рамках существующего режима, во всяком случае, в изучаемое мной время, являлись легитимными, поскольку одобрялись основной массой населения, были подкреплены законодательной базой, частично известной обществу (легальны)»13.
Далее Л. П. Белковец утверждает: «Депортация немцев 1941 г. не носила репрессивного характера (выделено нами. — С. К.), она проводилась на основе нормативных правовых актов, принятых в соответствии с Конституцией СССР 1936 г., государственными органами, облеченными соответствующими полномочиями и руководствующимися комплексом директивной документации, частично известной обществу»14. Но если принудительная высылка целого этноса, по мнению автора, не является репрессией, то становится понятным, для чего ей потребовалось прибегать к юридическим конструкциям: значит, и пребывание этносов на спецпоселении — не репрессия, а просто «специальный режим», «отдельные ограничения прав и свобод»: «Именно условия военного времени и острая необходимость восстановления разрушенного войной хозяйства заставили государство ввести особый правовой режим (выделено нами. — С. К.) деятельности государственных органов, организаций и должностных лиц, допускающий установление отдельных ограничений конституционных прав и свобод, а также возложение дополнительных обязанностей». Специальный административно-правовой режим спецпоселения стал «адекватной формой деятельности государства в "нестандартных", "экстраординарных ситуациях"»15.
В разъяснение этого автор пишет: «...мы будем придерживаться разделения прав на гражданские или личные (право на жизнь, прежде всего) — такое право у спецпереселенцев отнято не было; политические (право избирать и быть избранными во властные структуры, на равный доступ к государственной или иной службе) — они обладали избирательным правом, но отсутствовало последнее; экономические (право собственности, право на труд, отдых и т. п.) — немцы пользовались ими, как и все остальное население страны; социальные (охрана семьи, материнства, и детства, здоровья, социального обеспе
15

чения) — и в этих правах дискриминация отсутствовала; культурные (право на образование, на участие в культурной жизни и т. п.) — здесь имели место частичные ограничения, связанные с отсутствием свободы передвижения»16.
На наш взгляд, здесь за наукообразной аргументацией проглядывает набирающая силу тенденция легитимизировать государственное насилие, оправдать целесообразность его применения. Мы остановились более подробно на выводах Л. П. Белковец, поскольку они претендуют на универсальность, приложимость не только к немецкому этносу, но и к российскому крестьянству. В самом деле, она не отрицает, что оформление правового положения граждан в условиях режима спецпоселения в годы войны ведет начало от событий 1930 г., «когда оно из особого правового режима для кулаков (зонирование территории проживания по социальному принципу) превратилось в специальный административно-правовой режим для отдельных народов (по национальному принципу)»17. Но если применить «правило Белковец» к предмету нашего изучения, то, заменив «немцев» на «кулаков» и изменив дату, получим следующее: «Депортация «кулаков» 1930-1931 гг. не носила репрессивного характера, она проводилась на основе нормативных правовых актов, принятых в соответствии с Конституцией СССР 1924 г. государственными органами, облеченными соответствующими полномочиями и руководствующимися комплексом директивной документации, частично известной обществу». Здесь, кстати, как и в случае с немцами (постановление законодательного органа о высылке), под крестьянскую депортацию было выпущено «частично известное обществу» постановление ЦИК и СНК СССР от 1 февраля 1930 г., придавшее «легитимность» последующим репрессивным действиям сталинского режима в отношении крестьянства. Квазинаучность указанных выше построений очевидна, нам же хотелось здесь лишь подчеркнуть, что и с понятием «режим» можно осуществлять весьма конъюнктурные манипуляции.
Однако, если среди профессиональных историков существует согласие относительно того, что спецпоселение это форма государственных репрессий, то уточнение ее статуса в ряду репрессивных практик вызывает определенные разногласия. Так, В. Н. Земсков, оперируя в своей работе закавыченными чекистскими терминами «кулацкая ссылка», «спецссылка», отмечает: «Открытым остается вопрос, кто такие спецпоселенцы — либо наиболее дискриминируемая часть обычного гражданского населения, либо наиболее льготная часть гула-говского населения, или, может быть, одновременно и то, и другое. Мы
16

склонны рассматривать спецпоселенцев на начальных стадиях жизни на спецпоселении как людей, примыкающих к гулаговскому населению (на этом этапе они по многим параметрам мало чем отличались от политических ссыльных, а последние, безусловно, часть гулаговского населения), но с течением времени имеющих тенденцию эволюционировать в сторону обычного гражданского населения. В основном эта эволюция постоянно находилась в стадии процесса, который по разным причинам то ускорялся, то замедлялся, но... не завершался <...> применительно к концу 1930-х гг. можно констатировать, что спецпереселенцы (трудпоселенцы) являлись особым социальным слоем, в гораздо большей степени близким к политическим ссыльным, нежели к свободному населению»18. В своих рассуждениях В. Н. Земсков солидарен с позицией В. А. Берлинских, название монографии которого несет в себе «маркировочную» нагрузку: «Спецпоселенцы. Политическая ссылка народов Советской России». Сам В. А. Берлинских применительно к характеристике крестьян на спецпоселении отмечает: «Формально- юридически спецпереселенцы не являлись лишенными свободы (судебные решения по их делам не выносились), но фактически были репрессированы, поскольку лишались двух важнейших прав — избирательного (признавались «лишенцами») и права на свободное передвижение (им было запрещено под страхом уголовной ответственности покидать спецпоселки)»19. Далее автор пытается определить черты коренного отличия «кулацкой ссылки» от ссылки дореволюционной и практиковавшейся в 1920-е гг.: «Во-первых, она была массовой... Большинство при этом отправлялось на спецпоселения (спецпереселенцы), меньшую часть составляли отправленные в ссылку на сроки (ссыльные) и высланные навечно (административно-ссыльные)... Вторая особенность "кулацкой" ссылки заключается в том, что по своему социальному составу она была исключительно крестьянской. Третье: "кулацкая" ссылка стала истребительной антикрестьянской акцией... Четвертое: последствия этой всекрестьянской ссылки повлияли на развитие страны в целом... "Кулацкая" ссылка разрушила трудовую инфраструктуру каждой деревни...»20. Логика рассуждений В. А. Берлинских понятна: он исходит из совершенно бесспорной посылки о том, что высылки и последующее пребывание депортированных на спецпоселении носили внесудебный (административный) характер. Поскольку внесудебные репрессии санкционировались политическим режимом, то для исследователя это, видимо, и послужило основанием для того, чтобы объявлять практически всех, оказавшихся в режимных условиях спецпоселения, политическими ссыльными, а форму репрессии — политической ссылкой. И хотя ис
17

торик делает при этом Массу оговорок о том, что карательная машина постоянно уточняла статус различных категорий внутри «спецконтингента» (известно, что к концу сталинской эпохи среди находившихся на спецучете комендатур насчитывалось более 30 учетных категорий), сведение статуса репрессированных к положению, равному или близкому политическим ссыльным, нельзя отнести к научно доказанному утверждению. Выше было показано, что самому автору что-то мешало придать «кулацкой» ссылке 1930-х гг. статус ссылки политической.
Нам представляется, что оба исследователя (В. А. Берлинских и В. Н. Земсков) скорее недорешили, чем прояснили проблему определения статуса «кулацкой» (мы склонны называть ее крестьянской) ссылки. Здесь, как и в ранее рассмотренном случае с построениями Л. П. Белковец, имело место желание перевести понятия чекистской лексики на научную основу. Если исходить из бесспорно установленных фактов, то мы действительно имеем дело с феноменом ссылки, но ссылки весьма особенной и специфической, отличающейся от дореволюционных институтов высылки и ссылки. Следует сразу оговориться, что понятие «политическая ссылка» и в до- и послереволюционную эпоху имело вполне определенное содержание, закрепленное не законодательно-юридически, а в нормативно-режимном плане (как своего рода «маркер», «окраска учета») для того, чтобы в пестрой массе высланных и ссыльных в административном (внесудебном) порядке отделять высланных по политическим причинам от уголовных, антисоциальных, деклассированных элементов. Ни царский, ни большевистский режимы никогда не считали высланных (выселенных) крестьян политическими ссыльными или близкими к ним по статусу категориями, наоборот, они противопоставлялись друг другу и занимали разные «ниши» в иерархии статусов, которые выстраивались репрессивными структурами. Крестьянская ссылка — это не уголовная, или политическая ссылка, она другая по своей природе. Нам представляется, что это социальная по своему предназначению репрессия, на смену которой приходит затем ссылка этническая. Безусловно, существовали смешанные варианты (депортация крестьян из этнически однородных по населению территорий - Украины, Белоруссии, среднеазиатских республик и т. д.), но принципиально это сути не меняет.
В ряде наших публикаций уже отмечалось, чем крестьянская ссылка отличалась от ординарных процедур административной (внесудебной) высылки и ссылки. По действующему законодательству высылка и ссылка носила индивидуальный, но никак не семейный характер. Она назначалась на срок не более пяти лет. Крестьянская
18

же ссылка осуществлялась как бессрочная. Административная ссылка не предполагала обязательного привлечения ссыльного к труду, последний сам выбирал для себя род занятий и место работы. Напротив, характер труда и место работы депортированным крестьянам определяли карательные органы. Таким образом, депортация крестьян являлась экстраординарной ссылкой, носившей бессрочный, семейный характер в соединении с принудительным трудом. Трагедия спецпереселенцев заключалась прежде всего в том, что, не лишаясь формально свободы, они получали статус репрессированных, поскольку утрачивали два фундаментальных права (гражданское/политическое и право на передвижение). Нахождение ссыльных крестьян во вне-правовом поле создало в итоге удобный для власти законодательный вакуум, позволявший устанавливать и трансформировать статусные параметры спецпереселенцев под свои цели и задачи21.
Чрезвычайно важным является четкое определение тематики антикрестьянских репрессий в общем ряду работ, посвященных внутренней политике сталинского режима. Практика показывает, что репрессивная тематика изучена достаточно выборочно. В 1990-е гг. сложилась даже определенная традиция в специализации исследований: оформились направления по истории этнических депортаций, которые, в свою очередь, распадаются на «национальные линии» (немецкую, польскую и др.), активно развивается область изучения конфессиональных репрессий и т. д. Одним из немногих современных российских историков, изучающих данную проблематику в целом, на высоком концептуальном уровне, является О. В. Хлевнюк. В коллективной работе, посвященной рассмотрению механизмов репрессивной политики советского режима, ему принадлежит раздел о государственном терроре в СССР в 1930-е гг.22 На наш взгляд, О. В. Хлевнюк весьма убедительно квалифицирует политику форсированной индустриализации и принудительной коллективизации как курс, проведение которого «фактически ввергло страну в состояние гражданской войны», а т. н. раскулачивание (отметим также, что автор корректен в употреблении штампа «кулак» — его он тоже закавычивает) — как массовую карательную операцию, ставшую «моделью для последующих государственных террористических акций», в т. ч. «Большого Террора». Помимо этого, «массовые депортации и аресты крестьян составили основную часть репрессий 1930-1931 гг. и в значительной мере предопределили как общую ситуацию стране, так и новое направление развития ГУЛАГа, которое выразилось в создании сети лагерей и спецпоселков»23. О. В. Хлевнюк фиксирует одну из важнейших характеристик механизма власти сталинского
19

режима, связанную с использованием, наряду с террором, прагматичных практик «примирения» с отдельными слоями и категориями, прошедшими через репрессии, особенно акцентированную на поколение молодежи: «Шумной пропагандистской кампанией сопровождалась политическая сценка, разыгранная Сталиным на совещании комбайнеров в начале декабря 1935 г. В ответ на слова башкирского колхозника А. Тильбы: «Хотя я и сын кулака, но я буду честно бороться за дело рабочих и крестьян и за построение социализма» И. В. Сталин бросил одну из своих самых знаменитых фраз: «Сын за отца не отвечает». Вслед за этим было официально разрешено принимать в высшие учебные заведения и техникумы «детей нетрудящихся и лиц, лишенных избирательных прав», произошло некоторое смягчение режима ссылки, прежде всего для молодежи...»24
Особый и в известной степени комплексный вид литературы о крестьянской ссылке начал формироваться со второй половины 1990-х гг. в связи с развернувшейся в регионах России работе по подготовке и изданию Книг памяти жертв политических репрессий. Уже на начальной стадии своей деятельности рабочие группы, созданные из сотрудников общества «Мемориал», силовых структур и историков, в ряде регионов ставили задачу включения в отдельные выпуски — наряду с персональными сведениями о лицах, осужденных по ст. 58 УК РСФСР — данных о спецпереселенцах. В Сибирском регионе первыми среди своего рода подготовительных изданий стали справочные материалы «Возвращение крестьянских имен», выпускаемые Информационным центром УВД Читинской области25. Не претендуя на полноту, составители (руководитель Г. А. Жеребцов) поместили в них сведения о составе крестьянских семей, высланных из районов Забайкалья в разные регионы страны, сопровождая некоторые из биограмм выдержками из писем реабилитированных о пребывании на поселении. Завершались выпуски приложениями, составленными из документов и воспоминаний бывших спецпереселенцев.
Структурно данный подход нашел наиболее полное и профессиональное воплощение в рамках выпускаемого Коми республиканским фондом «Покаяние» мартирологе под одноименным названием. В 2001 г. вышел 4-й том серийного издания республиканской Книги Памяти, состоящий из двух частей и посвященный истории крестьянской ссылки в Республике Коми за весь период ее существования (1930 — середина 1950-х гг.). Это, вне всякого сомнения, лучшее на данный момент издание в ряду комплексных историко-просветительских работ о крестьянской ссылке, включающее четыре компонента — исследовательский (аналитические очерки), документы, извлеченные из архивов,
20

мемуарные свидетельства и собственно биограммы (сведения о составе крестьянских семей на поселении в Коми)26. Составители первой части историки Г. Ф. Доброноженко и Л. С. Шабалова поместили в качестве введения объемный исторический очерк, охватывающий начальный период крестьянской ссылки в первой половине 1930-х гг. Составителем второй части Н. М. Игнатовой тематические сюжеты, намеченные в предыдущем выпуске, были проинтерпретированы на материалах середины 1930 — середины 1950-х гг.
Фактически историками выполнено монографическое исследование по истории формирования и эволюции системы спецпоселений и судеб репрессированных крестьян на территории Республики Коми. Обращает на себя внимание структура очерковых работ. Первая часть построена по проблемно-тематическому признаку: депортация крестьян в Северный край (1930-1932 гг.); условия жизни и трудовое использование спецпереселенцев в Коми области (с выделением подразделов о численности переселенцев и местах расселения; строительстве спецпоселков и жилищно-бытовых условиях в них, системе управления спецпоселками и статусе репрессированных, трудовом использовании, снабжении, социально-культурной инфраструктуре спецпоселков, политико-массовой пропаганде в них). Во второй части, помимо хронологического продолжения названных выше сюжетных линий, помещен раздел о формах протеста спецпереселенцев, дан очерк о призыве спецпереселенцев в действующую армию в годы войны. В качестве приложения («Что может рассказать архив») помещен перечень документов Национального архива Республики Коми по данной теме.
Принципы изложения эмпирического материала, продемонстрированные в названных выше очерковых работах, с небольшими вариациями повторяются и в новейшем монографическом исследовании Н. А. Ивницкого (2004 г.), о котором упоминалось выше (гл. 1. Раскулачивание и депортация раскулаченных; гл. 2. Расселение и хозяйственное устройство спецпереселенцев; гл. 3. Административно-хозяйственное устройство спецпоселков и правовое положение спецпереселенцев; гл. 4. Сельскохозяйственное освоение спецпереселенцами северных и восточных районов СССР; гл. 5. Использование труда спецпереселенцев в промышленности и строительстве; гл. 6. Материально-бытовое положение спецпереселенцев. Культурно-просветительные учреждения в спецпоселках). Здесь в скрытой форме проявляется феномен определенной зависимости исследователя от структуры и характера (включая и оценочные моменты) эмпирического материала, архивных документов. Работающий длительное вре
21

мя в данной предметной области историк зачастую принимает логику и группировку изложения материала в том виде, как он представлен в документах эпохи. «Идя за документом», историк нередко воспринимает не только фактическую сторону событий, но и фразеологию, а следовательно, в известной мере, и оценочную сторону сообщаемых событий. Отсюда происходит то причудливое переплетение в работах профессиональных историков «новояза» сталинской эпохи, нередко являвшегося инструментом дискриминации, и современной научной терминологии, о чем шла речь выше. Об этом можно было бы не упоминать, если бы не одно обстоятельство: источники, за редкими исключениями, говорят на языке и в интересах институтов власти, и историк рискует оказаться под их «обаянием».
Между тем существует очевидная необходимость в расширении поля исторического поиска в данной области и анализе тех аспектов, которые не являлись приоритетными для партийно-чекистской номенклатуры сталинской эпохи, но имеют весьма существенное значение для понимания феномена крестьянской ссылки. Речь, в частности, идет о рассмотрении проблематики «Человек в условиях несвободы», одним из аспектов которой выступает предпринятое нами исследование трансформации института и функций крестьянской семьи на спецпоселении. Для нас принципиально важно отметить, что, несмотря на почти полтора десятилетия достаточно интенсивной разработки спецпереселенческой тематики, профессиональные исследования ведутся в институциональном поле с привлечением официальной статистики, официального делопроизводства, где «человеческое измерение» находилось далеко на периферии «государственного измерения».
В некоторой степени изменить сложившуюся ситуацию можно используя опыт, накопленный в такой субдисциплине как историческое крестьяноведение. Отечественные исследователи аграрной сферы и крестьянства значительно продвинулись в исследовании динамики крестьянского хозяйства и семьи как его социально-демографической основы, о чем свидетельствует, в частности, серия публикаций новосибирских историков под руководством В. А. Ильиных27. Предметом данного исследования, помимо крестьянского двора (хозяйственная организация), стала семья. И хотя речь шла об изучении единоличного крестьянства, имевшего этот статус в канун коллективизации и сохранявшего его на протяжении 1930-х гг., тем не менее, полученные историками-крестьяноведами результаты имеют прямое отношение к тематике нашей работы. В частности, такой интегральный показатель как людность единоличного крестьянского семейного дворохозяйства
22

в Западной Сибири, исчисленный по единой методике для продолжительного периода (с 1916 до 1936 г.), позволяет определить точку отсчета, с которой начался путь крестьян в спецпоселки, и сравнить динамику трансформации размеров и функций семьи единоличного и репрессированного крестьянства в первой половине 1930-х гг. В частности, из этих данных следует, что средняя людность крестьянского хозяйства в Сибири имела тенденцию к снижению на протяжении всего времени: 6,0 чел. (1916 г.), 5,69 чел. (1922 г.), 5,49 чел. (1927 г.), 5,15 чел. (1929 г.), 4,97 чел. (1930 г.), 4,54 чел. (1931г.), 4,21 чел. (1933 г.), 4,01 чел. (1936 г.). Однако очевидно, что столь резкое сокращение количества крестьянских семей с конца 1920-х гг. напрямую связано с форсированным процессом раскрестьянивания28.
Краткий и не претендующий на всеохватность обзор современной отечественной историографии проблемы крестьянского социума в условиях спецпоселения показывает, что, несмотря на значительное число работ по данной тематике, которая является ныне одной из весьма востребованных, в этой предметной области ощущается своего рода теоретико-концептуальный застой: исчерпан ресурс идей и подходов, обозначившихся в предшествующее десятилетие. Появление новых концепций во многом зависит от расширения эмпирической базы и раскрытия потенциала корпуса не только директивных, но и массовых источников, о чем пойдет речь ниже.
1.2. Массовые источники. Состав, структура, приемы обработки и анализа
Сельские «лишенцы». Изучение сельских «лишенцев» проводилось на основе комплекса личных дел «лишенцев» трех районов Новосибирского округа (области), находящихся на хранении в ГАНО: фондов исполкомов Мошковского, Кочковского и Черепановского районных советов депутатов трудящихся (Ф. Р-440, Р-400, Р-489). Обработка этого массива документов позволила составить представление об основных социально-демографических параметрах и охарактеризовать основные показатели хозяйств сельских «лишенцев» Западно-Сибирского региона.
Личные дела, заведенные на граждан, которые подавали ходатайства о восстановлении в правах, представляют собой сложный источник. Они включают документы личного происхождения, распорядительную документацию (учетные и контрольные документы — карточки и анкеты, материалы проверок, справки о деятельности, обследования), текущую переписку и т. п.
23

Процедура рассмотрения заявлений, жалоб и ходатайств о восстановлении в правах определяла состав документов в личных делах, поэтому дадим ей краткую характеристику. По обработанным нами личным делам лиц, лишенных избирательных прав и ходатайствовавших о своем восстановлении, прослеживается следующий порядок делопроизводства. Человек, включенный в списки лишенных избирательных прав и несогласный с этим, подавал заявление в ту комиссию, которая принимала решение о лишении его прав. К заявлению он прилагал документы, характеризующие его хозяйство, и разные документы, доказывающие его правоту или характеризующие его с позитивной стороны. После этого на лишенного избирательных прав заводилось личное дело. Сначала заявление попадало в руки одного из членов комиссии. Если последний считал, что имеющиеся документы недостаточно полно характеризуют «лишенца» или его материальное положение, то, как правило, предпринималась попытка собрать документы, опровергающие достоверность сведений о хозяйстве, представленные самим «лишенцем». Чаще всего сделать это не удавалось, и тогда члены сельизбиркомов собирали свидетельские показания. Когда все необходимые документы были собраны, из дела производилась выписка с кратким изложением содержания, причин лишения избирательных прав, определением социального статуса, рода занятий, состоятельности хозяйства и рекомендациями для окончательного решения комиссии. Сельизбиркомы были обязаны в трехдневный срок с момента получения жалобы передать ее вместе с собранными материалами в районную комиссию. По завершении подготовительной процедуры выписку вместе со всеми материалами дела представляли на очередном заседании районной комиссии, где выносилось окончательное решение, которое фиксировалось в общем протоколе заседания. Последним документом рассмотренного дела обычно становилась выписка из протокола заседания с указанием принятого решения, номера протокола и пункта повестки дня.
Если инициатор дела не был удовлетворен решением районной избирательной комиссии, то, согласно инструкции о выборах, он подавал апелляцию в вышестоящую избирательную комиссию или вышестоящий исполком (подавали ходатайства в Новосибирскую окружную, краевую комиссии, реже во ВЦИК). В этом случае дело запрашивалось вышестоящей инстанцией и рассматривалось по той же схеме. Решение комиссии доводилось до сведения ходатайствовавшего, а дело, уже дополненное новыми документами и резолюциями вышестоящей инстанции, обычно возвращалось в первичную избирательную комиссию.
24

Структура и состав документов в личных делах определены стремлением «лишенца» во что бы то ни стало доказать свое трудовое прошлое и настоящее (трудовой статус своего хозяйства) и лояльность по отношению к советской власти; настойчивым желанием членов комиссии глубже вникнуть в суть дела и разоблачить (если удастся) скрытого «врага» советского строя; бюрократической процедурой рассмотрения дела, т. е. совокупностью норм и правил, которые были приведены выше. Процедура рассмотрения жалобы «лишенца» являлась по существу формой следственного дознания и предполагала участие нескольких сторон, нескольких субъектов дела. Соответственно, весь комплекс документов условно можно разделить на три большие группы: 1) личные документы «лишенцев»; 2) сопроводительные документы; 3) документы комиссии.
К первой группе относятся документы, автором которых был сам «лишенец» и которые представляют его версию произошедшего, — это заявления, жалобы на ошибочность включения в списки «лишенцев», ходатайства о восстановлении в правах. В жалобах опровергается сама правомерность включения ходатая в списки «лишенцев». В ходатайствах «лишенцы» признают правомерность их лишения, но оправдываются определенными вынужденными обстоятельствами. В эту же группу следует включить карточки (реже анкеты), относящиеся к категории учетных документов. Их заполняли «лишенцы» или члены избирательных комиссий. В рассматриваемой совокупности в 46 % дел имелись карточки на лишенных избирательных прав, они содержали информацию о составе семьи, характеристики хозяйства, машин и «предприятий» крестьянина. Анкеты заполнялись на лишенных избирательных прав по ст. 65 п. «д» Конституции РСФСР 1925 г. (бывшие полицейские, бывшие белые офицеры и т. д.).
В целом личные документы сельских «лишенцев» содержат богатый фактический материал, однако использовать его следует с определенной осторожностью, поскольку заявления и ходатайства составлялись таким образом, чтобы произвести на членов комиссии благоприятное впечатление. Карточки, заполненные «лишенцами», возможно, также содержат недостоверные сведения. Вместе с тем не стоит преувеличивать степень недостоверности этого источника: все данные в заявлениях и карточках неоднократно проверялись членами избирательных комиссий разных уровней (если ходатайство не удовлетворялось районной избирательной комиссией). Сами «лишенцы» должны были подтвердить правдивость информации, содержавшейся в заявлении или карточке, различными справками. Наконец, если
25

«лишенца»-ходатая уличали во лжи, он терял шансы на восстановление, более того, это могло иметь серьезные последствия.
Ко второй группе относятся документы, подтверждающие хотя бы часть того, что ходатай изложил в своем заявлении. Члены избиркома, сомневавшиеся в правдивости информации «лишенца», делали запросы в различные организации. Данные из сопроводительных документов, составленных разными людьми, зачастую задолго до лишения избирательных прав, существенно дополняют сведения, полученные из заявления или карточки. Однако утверждать, что документы второй группы менее тенденциозны, чем первой, не совсем правильно. Например, окладные листы, динамики хозяйств, патенты, справки из финансовых органов и т. д. содержат определенную объективную информацию о доходах, состоянии хозяйства, налогах за определенный период времени (хотя необходимо учитывать, что крестьяне могли скрыть от налогообложения часть имущества, размеры посева, число лошадей или коров). Наряду с этими есть документы, на содержание которых сам «лишенец» мог оказать влияние, — это отзывы, характеристики, справки с работы, места жительства. Еще более тенденциозную информацию дают доносы соседей, представителей власти. Поэтому только при внимательном изучении, сопоставлении сведений из разных документов можно относительно объективно судить о лишенном избирательных прав.
Группа сопроводительных документов чрезвычайно разнородна по составу. В нее входят справки и характеристики, отзывы с места работы, учебы, справки по линии НКВД-ОГПУ, финансовых органов о собственности, налогах и доходах «лишенца» или его близких. Сюда же относятся справки о состоянии здоровья, копии свидетельств о расторжении брака, рождении детей. Нередко встречаются копии или оригиналы трудовых книжек, профсоюзных билетов, патентов на торговлю и удостоверения на занятия личным промыслом, окладные листы, динамики хозяйств и проч.
В третью группу входят документы, составленные в избирательной комиссии. Они отражают ход и этапы рассмотрения дела. К этой группе можно отнести выписки из дела «лишенца», из протоколов заседаний комиссий с решением по делу, резолюции комиссии с обоснованием того или иного решения, а также промежуточные директивные указания.
Документы, входящие в состав личных дел лишенных избирательных прав, носят преимущественно нарративный характер и изложены в свободной текстовой форме. Для личных дел сельских «лишенцев» характерна фрагментарность сведений и неоднородность по составу,
26

что существенно осложнило работу и определило особенности методики их обработки.
Массив личных дел лишенных избирательных прав по районам современной Новосибирской обл. (т. е. районы, входившие в состав Новосибирского округа, частично Каменского и частично Барабин-ского округов на 1930 г.) составляет 28 965 ед. хранения в 32 архивных фондах. Обработка такого количества документов потребовала бы огромных затрат времени, и даже обычная для таких случаев 10 %-ая выборка из всей генеральной совокупности (что составило бы ок. 3 тыс. дел) заняла бы много времени. Поэтому было решено создать базу данных на основе материалов нескольких отобранных описей. Конечно, такой вариант ограничивает наше исследование территорией нескольких районов, зато значительно повышает репрезентативность создаваемой базы данных. Отечественные историки накопили большой опыт работы с массовыми источниками и предлагают немало вариантов проведения разных типов выборки1. Исходя из особенностей источника, мы сочли приемлемым составление районированной, серийной, случайной выборки. При этом принималось во внимание следующее: опись должна быть достаточно крупной (не менее 1 тыс. ед. хр.) и хронологически охватывать период с 1926-1927 гг. по 1936 г. Лишь 13 из 32 описей соответствовали перечисленным требованиям (Ф. Р-384,400,411,435,438,440,449,471,489,490,1175,1207, 1242). В принципе, любая из этих 13 описей подходила для построения выборки, но следовало иметь в виду, что в удаленных от Новосибирска районах преобладали «лишенцы» трех категорий: лишенные избирательных прав за «эксплуатацию наемного труда», «владельцы сельскохозяйственных предприятий» и члены их семей. Между тем в районах, приближенных к Новосибирску, категории «лишенцев» распределялись более равномерно. Кроме того, в 1925-1926 гг. Татарск и Черепаново обрели статус городов, и это должно было определить в составе «лишенцев» этих районов более высокие доли «торговцев», «живущих на нетрудовые доходы», «бывших».
Учитывая вышеописанные особенности, районы были разделены на три типа: отдаленные (от Новосибирска) только с сельским населением (Краснозерский, Кочковский, Сузунский, Венгеровский, Каргат-ский, Чулымский), прилегающие к Новосибирску только с сельским населением (Ордынский, Мошковский, Колыванский, Тогучинский, Коченевский) и районы, в которых преобладало сельское население, но также имелось население небольших городов (Черепановский и Татарский). Предстояло выбрать описи, относящиеся к трем районам. Методом жеребьевки были отобраны три описи: из первой группы
27

Ф. Р-440 (Кочковский район значительно удален как от Новосибирска, так и г. Камня-на-Оби), из второй — Ф. Р-400 (Мошковский район) и из третьей — Ф. Р-489 (Черепановский район). В дальнейшем именно эта совокупность и будет называться генеральной.
В исторической информатике отбор объектов из генеральной совокупности обычно производят повторным механическим способом с помощью таблицы или генератора случайных чисел, либо через определенный интервал. Однако подобный отбор не позволяет учесть одну важную особенность массива личных дел «лишенцев». Она заключается в том, что на одного и того же человека могло быть составлено и храниться несколько дел. Для выяснения всех обстоятельств дела и включения всех сведений о попавшем в выборку «лишенце» необходимо составлять не механическую, а серийную случайную выборку, т. е. отбирать личные дела в том порядке, в каком они находятся в архивохранилище. Система комплектования и хранения дел «лишенцев» позволяет построить выборку указанным способом. Дела составлены в алфавитном порядке, поэтому равные шансы попасть в большую серийную выборку имеют дела всех возможных категорий за весь рассматриваемый период. В отдельной коробке хранится по 100-120 дел. После определения размера выборочной совокупности случайным образом отбирались по две коробки, относящиеся к Мошковскому и Кочковскому районам, и три — к Черепановскому району.
Следующим шагом стала оценка достаточности объема выборки. Выборочный метод основан на законе больших чисел, согласно которому с ростом объема выборки выборочное среднее (при ограниченном рассеянии признака) с очень большой вероятностью стремится к генеральной средней как к своему пределу2.
10%-я выборка (358 дел) (мы взяли по коробке личных дел из трех указанных описей) показала слишком большие значения ошибок по большинству признаков (как по хозяйственным показателям, так и биографическим), превосходящие не только 5 % (от средней частоты информационных групп), но и 10 %, что является совершенно неприемлемым для нашего исследования. 15 %-я выборка (537 дел) показала, что она вполне пригодна для работы с большинством информационных групп, поскольку адекватно отражает процедуры лишения и восстановления в правах, основные демографические (включая не только возраст и пол, но и размер и состав семьи) и биографические (уровень грамотности, национальность, виды деятельности, занятие выборных должностей, участие в войнах и служба в армиях и т. д.) сведения, многие хозяйственные показатели (количе
28

ство посева, скота, доходность, налогообложение). Однако из-за значительной нерегулярности сведений 15 %-ая выборка недостаточна для работы с информацией о хозяйстве (владение «сельскохозяйственными предприятиями», доходность этих «предприятий», сдача внаем сельскохозяйственных машин, применение наемного труда, оборот торговли), то же — о мотивации при восстановлении. Для пробной 15 %-й выборки значения ошибок оказались слишком велики для ряда хозяйственных показателей: 8 %, и в среднем значения по восьми показателям превышали 5 % (5,2-6,7 %) от среднего значения признака. Это указывало на необходимость пополнения базы данных, после которого ее объем составил 20 % (716 дел). Этот объем был уже достаточным для проведения исследований по основным информационным группам. По всем интересующим нас основным показателям (демографические, биографические, хозяйственные) значение ошибок выборки не превышает 5 %, что является вполне приемлемым для проведения научного исследования. По значительной части показателей ошибки не превышают 3 %, что свидетельствует в пользу проведения именно 20 %-й выборки. Итак, 20 %-я выборка из описи Кочковского района составила 211, Мошковского — 200, Черепанов-ского района — 305 личных дел.
После определения необходимого объема выборки обычно создается база данных, но в современных исследованиях обе процедуры осуществляются параллельно. Проведенное нами исследование не стало исключением. На сегодняшний день существуют два основных подхода к проектированию исторических баз данных — проблемно-ориентированный и источнико-ориентированный. И первый, и второй имеют свои достоинства и недостатки3. Первый широко распространен в исторической информатике и успешно используется с 1970-х гг.4 Проблемно-ориентированному подходу соответствует метод «унифицированной анкеты» и создание реляционных баз данных. Исходя из задач исследования, мы остановились на проблемно-ориентированном подходе.
При работе с делами «лишенцев» использовалась методика «унифицированной анкеты». Сложность работы с «унифицированной анкетой» в случае с делами сельских «лишенцев» заключалась в том, что в них, как правило, отсутствовал высокоструктурированный документ, поддающийся строгой формализации. Поэтому в «унифицированную анкету», согласно методике контент-анализа, включались признаки, ответы на которые содержатся во всех или в большинстве личных дел. Сведения источника при переносе в базу данных подвер
29

гались формализации и кодированию. Для дел сельских «лишенцев» были выделены 29 признаков и 210 градаций5.
Как показывает исследовательский опыт, задача по созданию машиночитаемых документов со сложной структурой решается при выполнении трех важных условий6. Во-первых, данные должны записываться в такой машиночитаемой форме, чтобы их воспроизведение максимально подробно отражало содержание личных дел, хранящихся в архиве. Во-вторых, фиксация данных должна осуществляться по принципу «свободной записи», когда значение вариаций признаков в основном выявляется в процессе работы по переводу сведений в машиночитаемую форму. В-третьих, обработка массовых данных должна предусматривать применение разных исследовательских методов.
В результате проделанной работы по формированию машиночитаемого архива данных была составлена своеобразная «книга кодов». Ее создание позволило решить две задачи: представить в виде чисел информацию о качественных признаках и выявить все изменения признаков, характеризующих «лишенцев». Например, при кодировании признака «место рождения» было выделено 14 районов, признака «национальность» — 10 национальностей.
Более сложной работой стало выявление всех видов деятельности «лишенцев» и сведение их к единым кодам. Для сельских «лишенцев» нами определен 21 вид деятельности, в разные периоды их число значительно колебалось: так, до 1914 г. выявлено 12 видов занятий; в годы советской власти в разные периоды — от 11 до 16. Аналогично анализировалась мотивация, которую выдвигали «лишенцы» для восстановления в правах. Первоначально было выявлено более 40 разных аргументов, приводимых в заявлениях и ходатайствах. Однако в результате объединения в более крупные группы осталось 12 аргументов.
При изучении данных, характеризующих сельских «лишенцев», представлялось важным оценить критерии крестьянских хозяйств. При анализе дел определены следующие признаки: количество едоков в семье, количество работников в семье, стоимость имущества, доходность хозяйства, сумма уплачиваемого сельскохозяйственного налога, обеспеченность хозяйства сельскохозяйственными машинами, сдача их внаем, владение сельскохозяйственными предприятиями, наличие рабочего скота в хозяйстве, количество домашних животных, количество посева, применение наемного труда в хозяйстве, наличие неземледельческих заработков.
Достаточно сложной представлялась оценка хозяйства крестьянина, лишенного избирательных прав, поэтому фиксировались оцен
30

ки имевшегося хозяйства и имущества как властями, так и самими «лишенцами». В результате в ряде показателей, таких как доходность хозяйств, сумма уплачиваемого налога, владение и сдача внаем сельскохозяйственных машин и «предприятий», применение наемного труда в хозяйстве, пришлось вводить дополнительные пункты, учитывавшие расхождения в сообщаемых сведениях.
Завершающим этапом стала подготовка базы данных и ее обработка с целью получения одномерных распределений, рассчитываемых по всему объему данных, и таблиц сопряженности, дающих количественную меру сочетаний тех или иных свойств объекта изучения. Результаты исследования представлены в гл. 2 данной работы.
Спецпереселенцы. Наличие ряда обобщающих работ по истории крестьянской ссылки не снимает, тем не менее, необходимости в дальнейшей разработке данной темы. Выражаясь языком археологической науки, историками крестьянской ссылки снят пока самый верхний пласт информации о данном феномене. Иначе говоря, исследователи работали на том источниковом пространстве, которое предоставлялось делопроизводственной документацией карательных органов, хранящейся прежде всего в фондах федеральных архивов. Работами В. Н. Земскова и отчасти В. Я. Шашкова почти полностью исчерпан информационный потенциал фонда Отдела спец(труд)по-селений в ГА РФ (Ф. Р-9479). Н. А. Ивницкий работал с фондами Политбюро ЦК ВКП(б) и ОГПУ-НКВД. Введены в научный оборот основные документы и материалы, характеризующие законодательно-нормативную основу антикрестьянских репрессий в форме высылки на спецпоселение, опубликована большая часть карательной статистики по спецпереселенцам, основные документы отчетного характера за разные периоды существования спецпоселений.
Тем не менее, существует ряд важнейших аспектов данной темы, разработка которых лимитирована состоянием и структурой доступной историкам источниковой базы. В частности, практически вне поля внимания исследований находится область экономики, режима спецпоселений, повседневной жизнедеятельности «контингента» спецпоселений. Очевидно, что подобного рода информация нашла определенное отражение в документах, введенных исследователями в научный оборот, но она столь тенденциозна, что требует критического подхода к ее анализу и использованию. В источниковедении хорошо известен феномен утраты и искажения части информации по мере ее агрегирования, перевода на более высокий уровень обобщения. Это традиционно происходило при подготовке аппаратом репрессивного ведомства обобщающих сводок или докладов для директивных орга
31

нов (ЦК, СНК). Общая ситуация рисовалась в таких документах усредненной, сглаженной. Между тем в фондах федеральных архивов историки работали именно с такими группами источников. Существовали значительные временные лакуны для сводной экономической информации: первые обобщающие отчеты по экономической деятельности спецпереселенцев появились только в 1935 г., а 1937-й год стал последним для документов такого рода. Но и эти годовые отчеты отражали лишь производственную и финансовую деятельность т. н. сельскохозяйственного сектора спецпоселений и не затрагивали использование труда спецпереселенцев в сферах промышленности, строительства и транспорта. То же касается и режима спецпоселений: удовлетворительный учет движения «спецконтингента» был налажен только с 1932 г., тогда как первые два года существования спецпоселений характеризовались состоянием хаоса. Весьма специфично отражена в официальных источниках и повседневная сторона жизни спецпереселенцев. Настроение и поведение последних характеризовалось либо через перечень примеров (положительной или отрицательной направленности с точки зрения интересов власти), либо в очень обобщенной форме.
Вместе с тем очевидно, что имеется громадный по своему источни-ковому разнообразию и потенциалу корпус документов, вовлечение которого в научный оборот только начинается. Речь идет о массовых источниках, хранящихся в фондах местных государственных и ведомственных архивов, — это списки и документация, сформированные в процессе высылки крестьянских семей, восстановления спецпереселенцев в избирательных правах, личные дела глав семей, находившихся на спецпоселении. Именно такого рода источники содержат разнообразную и важнейшую информацию о настроениях и повседневной жизнедеятельности крестьян — спецпереселенцев, которая попросту растворялась в недрах официального делопроизводства, не доходя до «верхнего», директивного уровня. Значимость и ценность этого вида источников еще и в том, что только путем обработки и систематизации содержащейся в них информации можно получить новые знания, не содержащиеся в директивной информации.
Для карательной статистики крестьянская семья являлась не более чем формальной единицей учета. Однако из-за специфики данного вида репрессий (высылка семьями) именно семья являлась своего рода интегративной микросистемой, изучение которой позволяет оценить не только результативность государственной репрессивной политики (успехов или провалов), но и ответную реакцию крестьян на действия политического режима. Именно на этом, первичном,
32

уровне проявлялись стратегии и тактики, к которым прибегали крестьяне в экстремальных условиях спецпоселения.
Ниже мы рассмотрим основные характеристики указанных выше массовых источников, структуру, источниковый потенциал и методы их обработки.
Территория Сибири являлась одной из регионообразующих для формирования и эволюции системы крестьянских спецпоселений. Сюда наряду с севером Европейской России и Уралом направлялся основной поток репрессированных крестьян с запада на восток и с юга на север: на протяжении 1930-х гг. в сибирских комендатурах обреталось от 25 до 35 % спецпереселенцев страны. Вместе с тем в комендатурах Сибири находились преимущественно сибирские же крестьянские семьи. За счет проводившихся т. н. внутрикраевых высылок доля сибиряков в составе спецпереселенцев достигала двух третей. Практиковалась «переброска» крестьян из южных и западных районов Сибири в северные и восточные. Сказанное не исключает обратного: в 1933 г. в ходе «зачистки» приграничных территорий в Забайкалье около 2 тыс. семей были депортированы с востока на северо-запад Сибири в комендатуры Нарымского края.
Карательные органы в ходе высылок — и массовых, и локальных — стремились «перебросить» крестьянские семьи не только за пределы района прежнего проживания, но и округа и даже области. Это создает основные трудности при восстановлении судеб крестьянских семей. Как правило, информация об этом разорвана на два крупных блока и хранится в разных ведомственных архивохранилищах. В местных районных и областных (краевых) государственных архивах отложились, и далеко не в полном объеме, документы о высылках крестьянских семей. Первичная документация содержит обоснование для применения высылки и оформлена в виде протоколов местных органов власти, списков на высылку, карточек учета высылаемых и т. д. Они содержат первичную информацию о репрессированных крестьянских семьях на «входе» в систему спецпоселений.
Второй информационный блок составляют документы делопроизводства собственно карательного ведомства ОГПУ-НКВД-МВД. Они отражают период пребывания крестьянских семей на спецпоселении и являются ключевыми для восстановления персоналий жертв политических репрессий. Основную роль здесь играют документы регистрационного и учетного характера, представленные картотекой и личными делами спецпереселенцев, хранящимися ныне в архивных отделах (спецфондах) информационных центров УВД разных областей и краев.
33

Корни или щепки Крестьянская семья на спецпоселении в Западной Сибири в 1930-х - начале 1950-х гг 2/10

Характеристика источников, хранящихся в государственных архивах. Наибольшую трудность для выявления, обработки и систематизации сведений об антикрестьянских репрессиях представляют хранящиеся в местных государственных архивах материалы о высылках крестьянских семей. Первичный эмпирический материал, представленный протоколами сельских сходов, заседаний групп бедноты, решениями районных чрезвычайных органов, созданных «под высылку» («троек», «пятерок»), а также сводные списки на высылку по отдельным сельсоветам и затем сведенные в порайонные списки, — все это, некогда громадное по объему, делопроизводство оказалось либо «распыленным» между районными и областными органами, либо уничтожено или утрачено в ходе реорганизаций местных органов. Так, практически исчезли (за редкими исключениями) списки на конфискацию имущества «раскулаченных» хозяйств, поскольку сама экспроприация проводилась без соблюдения формальных процедур и ее организаторы на местах либо ее не документировали вовсе, либо постарались от списков избавиться тотчас же как от компрометировавших власть сведений.
Крайне непростой является работа со списками на высылку, особенно применительно к 1930 г., когда существовало разделение крестьянских семей на две категории: 2-ю, куда определяли тех, кто высылался за пределы прежнего места проживания в отдаленные территории, и 3-ю, куда включали семьи, расселяемые в пределах того же административного района как менее опасные для властей. Необходимость проводить весьма зыбкую и нечеткую грань между этими двумя группами в сочетании со спешкой и субъективизмом в отношении между высылавшими и высылаемыми приводила к процедурной пестроте и неразберихе в составлении списков. Последние, как правило, изобиловали многочисленными уточнениями, вопросами на полях. При этом нередко имели место переводы семей из одной категории в другую, оставляя непонятной для исследователя дальнейшую судьбу семьи. Весьма важное значение имеют пометы на протоколах и списках на высылку: об арестах и содержании под стражей глав семей, о бегстве глав или семей целиком с мест своего проживания и т. д. Дополнительную сложность в выяснение судеб семей вносят резолюции типа «выяснить», «отложить решение» и т. д. Доля таких помет на страницах документов весьма велика.
Необходимо учитывать и крайнюю фрагментарность сведений о самих высылаемых семьях. Устойчивой и бесспорной можно считать лишь информацию по следующим трем параметрам: фамилия,
34

имя, отчество главы крестьянской семьи; количество членов семьи (душ, едоков); место высылки. Однако не во всех протокольных записях и списках на высылку упомянутые выше сведения даны с требуемой полнотой. Так, вместо полного написания имени и отчества встречаются сокращения альтернативного толкования (например, Ан. или Ал.), или только инициалы. Напротив, в ряде протоколов и списков на высылку встречаются более полные сведения о составе семьи, включающие имена членов семьи с указанием их возраста. Тем не менее, сам факт перечисления членов семьи еще не означал того, что все они подлежали высылке. Место высылки обозначалось в документах с разной степенью подробности. Нередко указывались данные только о сельском совете и районе без указания конкретного населенного пункта, откуда осуществлялась высылка.
Вместе с тем в местных государственных архивах содержатся комплексы документов, позволяющие дополнить и перепроверить имеющиеся в протоколах и списках на высылку сведения о высылаемых семьях. Это разного рода документы о сельских «лишенцах» (протоколы о лишении глав семей избирательных прав, списки, личные дела сельских «лишенцев»). Поскольку круг высылаемых, как правило, определялся исходя из имевшихся в тот момент в деревне «лишенцев», то персонально эти две категории, за редкими исключениями, совпадали. Это обстоятельство и позволяет проводить процедуру сравнения и дополнения требуемой информации.
Кроме того, в отдельных делах фондов райисполкомов (РНК) отложились личные учетные карточки на глав семей, поскольку эти карточки заполнялись при высылке в двух экземплярах, один из которых должен был храниться в сельсовете по месту высылки, а другой оказывался документом № 1 в личном деле депортированного. При этом следует констатировать ничтожно низкий процент сохранности этих ценнейших первичных источников в фондах райисполкомов: из отсмотренных в ГАНО 30 таких фондов карточки были выявлены лишь в двух из них, да и то не по всем сельсоветам.
Таким образом, можно констатировать, что при обращении к материалам фондов государственных архивов удается реконструировать далеко не все, да и то не с требуемой полнотой и достоверностью, общие и персонифицированные данные о высылке крестьянских семей. В процессе сопоставления, перепроверки и дополнения одних источников другими появляется возможность дать лишь неполный список глав крестьянских семей с указанием места и времени их высылки. Отмеченное обстоятельство повышает роль и значение такого массового
35

источника как личные дела глав семей или одиночек, хранящиеся в информационных центрах УВД областей и краев России и сопредельных территорий, входивших ранее в состав СССР.
Личные дела крестьян-спецпереселенцев. Личные дела, формировавшиеся делопроизводством ОГПУ-НКВД-МВД на глав семей или одиночек, имели различную по объему и структуре документную базу; внутри некоторых из них хранятся следственные дела, заведенные в случае побега и поимки спецпереселенца. Однако в основном личные дела включают сравнительно небольшой перечень документов как официального делопроизводства, так и личного происхождения. Среди делопроизводственных материалов необходимо учитывать сопровождавшие спецпереселенца и его семью в момент отправки в ссылку и являвшиеся основанием для высылки документы: справку о лишении избирательных прав, выписку из постановления РИК о высылке главы семьи вместе с домочадцами и личную карточку главы семьи, заполнявшуюся представителями сельсовета и карательного органа в двух экземплярах. Наиболее информативной из них является личная карточка главы семьи или одиночки, фиксировавшая состояние главы семьи и ее членов на момент депортации.
Личная карточка, или форма № 1, была введена в оборот в феврале 1930 г. и служила основным документом, с которого начиналось формирование личного дела на главу крестьянской семьи. Будучи регистрационным документом, личная карточка не претерпела существенных изменений на протяжении первой половины 1930-х гг. Изменялись только должности лиц, проводивших высылку или проверявших на сборных пунктах достоверность сообщаемых в карточке сведений. Так, в 1930 г. карточку подписывал уполномоченный, проводивший высылку, а ниже ставилась подпись уполномоченного следственной группы ОГПУ. В 1931 г. личную карточку подписывал также уполномоченный «райпятерки по выселению», а в процедуре проверки данных участвовали комендант сборного пункта и райупол-номоченный ОГПУ. В ходе высылки 1935 г. первую подпись ставил представитель управления НКВД, затем начальник сборного пункта и начальник райотдела НКВД.
Личная карточка включала 11 пунктов, подлежавших заполнению, фактически же их насчитывалось 12, поскольку под заглавием и без нумерации помещалась графа о районе и селе, где проживал глава высылаемой семьи. Ниже приводим перечень пунктов:
1. Фамилия, имя и отчество.
2. Год и место рождения.
36

3. Состав семьи (указать имя, отчество, возраст, где проживает, перечислив всех членов семьи).
4. Национальность, бывшая сословная принадлежность и социальное положение.
5. Лишен ли избирательных прав.
6. Род занятий (основной и подсобный).
7. Служба в старой и (особо) белой и др. контрреволюционных армиях, формированиях, бандах и т. п. (в каких частях, в каком чине и в какое время).
8. Есть ли члены семьи, служащие в Красной армии (кто и где).
9. Подвергался ли суду или адм. взысканиям (подробно, где, за что, какой приговор и отбыл ли наказание).
10. Состоял ли к моменту выселения членом колхоза, работал ли к моменту выселения в госпредприятиях, совхозах и прочих госко-опучреждениях (указать подробно, где именно).
11. Политхарактеристика (здесь указать сущность постановления бедняцко-батрацкого актива в отношении данного лица, его общую характеристику и перечислить имеющийся конкретный материал).
Из перечисленных выше параметров сущностными для целей создания базы данных являются первые пять, а также зафиксированная без номера информация о месте высылки. Остальные графы карточки фактически служили подтверждением «правильности» или «неправильности» высылки: например, п. 8 позволял выявлять на сборных пунктах те семьи, члены которых служили в Красной армии и не подпадали под высылку и т. д.
При поступлении на поселение на глав семей заводилась семейная карточка (форма № 8), формуляр которой также практически не претерпевал изменений на протяжении 1930-1940-х гг. Лицевая сторона (в верхней части содержались графы без нумерации: дата прибытия на поселение, место поселения (область, район, поселок) и основание к вселению, далее шла информация по пунктам):
1. Фамилия.
2. Имя, отчество.
3. Национальность.
4. Год рождения.
5. Место рождения.
6. Местожительство до переселения.
7. Образование.
8. Социальное происхождение.
9. Социальное положение.
37

10. Специальность общая — узкая — стаж.
11. Служба в армии.
12. Судимость.
13. Трудоспособность.
14. Местопребывание главы семьи.
Оборотная сторона содержала графы без нумерации: ф. и. о. членов семьи, степень родства, пол, год рождения, образование, специальность, кем работает, прибытие и выбытие из состава семьи.
Семейные карточки были заведены не сразу: в просмотренных делах первые карточки датированы 1933-1934 гг. В личном деле встречается несколько семейных карточек. Если глава семьи — как основная единица учета — не менялся на протяжении всего пребывания семьи на спецпоселении, то карточка только одна. Новая заводилась в случае смерти, побега, призыва в армию в годы войны или ареста и т. д. В таком случае главой семьи становилась жена, об этом на карточке мужа делалась соответствующая помета. Если что-либо происходило с женой, то роль главы семьи начинал выполнять кто-то из сыновей или дочерей. Семейная карточка является более информативным документом, т. к. в нее вносились все происходившие с семьей на поселении события — от смерти одних до рождения новых членов семьи.
Следующим по времени введения в карательное делопроизводство документом общего характера стала анкета главы семьи о пребывании на поселении, которая была разработана и введена предположительно в 1940 г. (датирована по наиболее ранней дате заполнения) в связи с проводившимися в этот период проверкой и переучетом спецпереселенцев. В отличие от предыдущих документов, анкета не имела типографского бланка и изготовлялась машинописью без нумерации, но информация излагалась в следующем порядке:
1. Ф. И. О. главы семьи.
2. Год рождения.
3. Место рождения.
4. Откуда высылался.
5. Место проживания до момента выселения (подробно место проживания и в каком году).
6. Кем выселялся (сельсоветом, райисполкомом, тройкой по выселению, органами НКВД).
7. Дата выселения, Ф. И. О., сколько лет главе семьи в момент выселения.
8. Состав семьи, их возраст в момент выселения, кто из семьи выехал на поселение, кто остался на старом месте и почему.
38

9. Объем хозяйства до революции и после революции.
10. Был или нет в хозяйстве наем рабочей силы, как постоянной, так и временной, указать сколько.
11. Кто из семьи лишался голоса.
12. Занимался или нет торговлей.
13. Куда первоначально был поселен, указать районную, поселковую и участковую комендатуру, район и поселок.
14. Указать все перемещения из комендатур с подробным адресом.
Все указанные выше регистрационно-учетные документы общего характера заполнялись на основании информации самих спецпереселенцев и проверялись, а подписывались только работниками спецорганов. Ситуация несколько изменилась в конце 1940-х гг., когда для спецпереселенцев была введена новая анкета, в которой обобщались все наиболее значительные сведения о жизни переселенцев до и после депортации. Впервые была предусмотрена личная подпись под анкетой самих спецпереселенцев: тем самым на них возлагалась ответственность за правильность сообщаемых ими о себе и своих близких сведений.
Анкета конца 1940-х гг. содержала 21 пункт (помимо этого существенное значение имели предварявшие анкету графы о месте заполнения анкеты — местоположение и номер спецкомендатуры и категория учета). Данная анкета дополняла и уточняла предыдущую только в части учета событий Великой Отечественной войны (вопросы о службе в армии, о пребывании на временно оккупированной территории и т. д.).
Помимо карточек и анкет в личных делах спецпереселенцев содержатся и другие документы, отражавшие изменение положения, статуса спецпереселенца. К их числу следует отнести запросы о розыске бежавших из комендатур крестьян, справки и удостоверения о восстановлении переселенцев в избирательных правах, о снятии со спецучета (по достижении совершеннолетия, в связи с призывом в армию и т. д.). Эта делопроизводственная документация является вспомогательной при проверке сведений общего характера, т. к. содержит обязательные персональные данные: о возрасте спецпереселенца, месте и времени высылки, о том, где находится семья в данный момент. При этом подобные документы содержат подтвержденную информацию о существенных событиях в жизни спецпереселенца (побег, восстановление в избирательных правах, призыв в армию, снятие с учета, выезд на учебу и т. д.).
39

Таким образом, в своей совокупности документы официального делопроизводства, которые составляют подавляющую часть в личных делах спецпереселенцев, позволяют реконструировать основные сведения о семьях крестьян — спецпереселенцев в следующем виде:
1. Фамилия, имя, отчество главы семьи.
2. Год рождения.
3. Место рождения.
4. Место проживания в момент высылки.
5. Дата высылки (год, месяц).
6. Состав семьи (ф. и. о., степень родства, дата рождения/возраст, изменения в составе семьи в период пребывания на поселении — смерть, рождение, побег, призыв в армию и т. д.).
7. Место поселения (первоначальное и далее на момент снятия с учета).
8. Основание и дата снятия с учета главы семьи.
9. Архивный номер дела.
10. Примечания (изменения в статусе главы семьи в период пребывании на поселении — смерть, побег, арест, призыв в армию, восстановление в правах и т. д.).
Отмеченное выше свидетельствует о том, что подлежащие внесению в базу данных сведения делятся на два информационных блока: общие сведения о главе семьи и ее членах; сведения о пребывании главы семьи и ее членов на спецпоселении.
Опыт работы с личными делами крестьян-спецпереселенцев позволяет выделить ряд специфических трудностей, которые связаны прежде всего с общим низким уровнем делопроизводства карательных органов, недостаточной квалификацией работников низового звена спецпоселений, а также рядом особенностей традиционного крестьянского мировоззрения (преувеличивать одни факты и замалчивать другие). Разнобой в написании фамилий, имен и отчеств можно объяснить тем, что работники карательных органов вносили непредумышленные искажения в тексты, записывая их со слов спецпереселенцев. Однако разночтения в датах рождения или в возрасте встречаются еще более часто, и в этом свою роль играли мотивы самих спецпереселенцев: увеличение возраста стариков давало возможность ходатайствовать об их передаче на иждивение родственникам, а увеличение возраста детей на несколько лет (от 1 до 3 лет) позволяло последним сняться с учета спецпоселений по достижении 16-летнего возраста раньше действительного срока. В случаях расхождений в написании фамилий и имен, а также дат рождения, следует брать правилом передачу альтернативной информации в скобках.
40

Большую трудность представляют допускаемые работниками органов искажения в написании географических названий территорий и мест рождения глав семей, а также территорий и мест высылки семей. Нередко в карточках и анкетах указываются и старые и новые (советские) названия административно-территориальных образований, когда речь идет о дореволюционном времени (Вятка — Киров, Оренбург — Чкалов и т. д.). Еще больше искажений допускается при передаче географических названий более низкого уровня (район, сельсовет, селение). Неразборчиво написанное или данное в сокращении в карточке на высылку название создает почву для дальнейших искажений при воспроизводстве информации в карточках и анкетах более позднего времени. Вероятно, данное обстоятельство и послужило причиной того, что в конце 1940-х гг. для остававшихся на учете крестьян была введена необходимая ознакомительная подпись самого спецпереселенца, дабы устранить искажения, накопившиеся при переносе информации в предыдущие годы. Поэтому наиболее достоверными географическими названиями следует считать те, что фиксировались органами при высылке, и те, что фиксировались анкетами последних лет. То же справедливо и в отношении информации о месте спецпоселения.
При выявлении состава семьи спецпереселенцев и степени их родства исследователь нередко сталкивается с расхождением данных, указанных в разных документах. В личных карточках на высылку отмечалась информация, которая далее могла не совпадать (порой существенно) с данными семейной карточки, заполнявшейся на поселении через 2-3 года. Имели место случаи высылки неполных семей, часть членов которых в момент депортации успевала скрыться, однако в последующем члены семьи могли вновь воссоединиться на поселении (из лагерей возвращались мужчины, родственники привозили родителям малолетних детей и т. д.). В этих случаях возникает необходимость в просмотре и сопоставлении всей имеющейся в деле информации о составе семьи и изменениях в ней на протяжении длительного времени. Наибольшей полнотой здесь обладают семейные карточки с теми дополнениями, которые вносились туда в 1930-1940-е гг. Самые точные и документированные свидетельства в личных делах затрагивают факты смерти, рождения, ареста и призыва в армию. Все сведения такого рода являются официально зарегистрированными и датированы с точностью до дня и месяца события.
В процессе работы с источниками появилась потребность в сокращении числа параметров, необходимых для внесения в будущую базу данных. Так, нами признаны малоинформативными либо пред-
41

ставленными весьма фрагментарным образом следующие общие сведения: национальность, сословная принадлежность, лишение избирательных прав, род занятий, судимость (до высылки). Практически идентичными для всех репрессированных крестьян являются такие признаки как сословная принадлежность и род занятий. То же касается и графы о лишении избирательных прав (практически в 100 % случаев базовым признаком для отправки на поселение служило лишение ранее главы семьи избирательных прав).
Сказанное выше позволяет считать, что материалы делопроизводства карательных органов (карточки и личные дела) в соединении с материалами делопроизводства государственных органов дают возможность создать информационную основу для создания базы данных о репрессированных крестьянах на спецпоселении. Результаты проведенного на этой основе исследования представлены в гл. 4 данной работы.

Глава 2. СЕЛЬСКИЕ «ЛИШЕНЦЫ» (1926-1936 гг.)
2.1. Демографические и социальные характеристики
Исследование сельских «лишенцев» проводилось на примере трех районов Новосибирской области — Кочковского, Мошковского и Че-репановского. В 1925-1930 гг. они входили в состав двух округов — Новосибирского (Мошковский и Черепановский) и Каменского (Кочковский).
Тенденции изменения численности лишенных избирательных прав, типичные для сельской местности страны, республики и Сибирского края, получили полное отражение в Новосибирском и Каменском округах. В 1926/27 гг. в Новосибирском округе «лишенцев» насчитывалось 9 010 чел. (3 % от взрослого населения округа), в Каменском — 6 469 чел. (3,2 % от взрослого населения округа), в Сибирском крае — 102 489 чел. (2,9 % от взрослого населения края)1. В 1929 г. численность «лишенцев» в этих округах значительно выросла, в Новосибирском округе она составила 14 226 чел. (4,2 % от взрослого населения округа), Каменском — 7 685 чел. (4 % от взрослого населения округа), в Сибирском крае — 165 866 чел. (4,4 % от взрослого населения края)2. Достоверные сведения о численности лишенных избирательных прав в кампанию 1930/31 гг. и в 1934 г. отсутствуют; официальная статистика показывала уменьшение этой категории в 1931 г. до 3,5 %3, в 1934 г. — до 2,6 %4. Эти данные вызывают сомнения, поскольку не известны основания для сокращения численности «лишенцев» во время проводившихся «раскулачивания» и высылок «кулаков».
В ГАНО в составе 32 архивных фондов хранится 28 965 личных дел, заведенных на лиц, лишенных избирательных прав. Для исследования были отобраны три описи фондов Кочковского (Ф. Р-440. On. 1), Мошковского (Ф. Р-400. On. 1) и Черепановского (Ф. Р-489. On. 1) районов. Принципы выбора указанных районов и репрезентативности выборки личных дел сельских «лишенцев» подробно рассмотрены при характеристике источников и методики их обработки. Составлялась районированная, серийная, случайная 20 %-я выборка из личных дел, заведенных на лиц, лишенных избирательных прав.
43

Она включает 716 дел (211 дел из Кочковского, 200 — из Мошков-ского и 305 — из Черепановского районов). Указанный массив личных дел сельских «лишенцев» явился источником для составления базы данных и расчетов. Описи всех перечисленных районов охватывают 1926-1936 гг.
В информативном плане личные дела сельских и городских «лишенцев» существенно различаются. Особенность дел горожан — подробное изложение биографий, из которых можно почерпнуть весьма полные персональные данные социально-демографического характера. В делах сельских «лишенцев» акцентируется внимание на характеристике хозяйства (особенности становления и изменения), составе и численности семьи. Подробные данные о хозяйстве приводятся лишь в качестве дополнения. Сведения о возрасте, образовании, заслугах перед новой властью включены в дела даже «бывших», священнослужителей, которых лишали избирательных прав по иным, нежели крестьян, мотивам.
Деление сельских и городских «лишенцев» на категории происходило по-разному. Так, среди новосибирских «лишенцев» власти в сводках выделяли две категории «бывших»: белых офицеров и полицейских. «Бывшие» среди сельских «лишенцев» составляли столь малую долю (2,06 %), что необходимости в их дополнительном разделении не было. В группе городских «лишенцев» не выделялись в отдельную категорию владельцы сельскохозяйственных «предприятий» (мельники, владельцы кожевенных, маслодельных и прочих предприятий), тогда как среди сельчан они представляли значительную по численности категорию (более 14 %).
Разделение на пункты оснований для лишения избирательных прав сельчан было достаточно условным. Очень редко людей лишали прав, исходя из одного пункта ст. 65 Конституции или инструкции. Обычно лишали прав по двум-трем пунктам. Многих из этих пунктов, например «участие в Колыванском восстании», «агитация против советской власти», «антисоветский элемент», «агитация против коллективизации с библией», «злостный убой скота и сокращение посева», «неуплата индивидуального обложения» никогда не существовало в официальных избирательных инструкциях. Даже против «бывших» и священнослужителей, помимо основного, выдвигали обвинения в эксплуатации наемного труда, сдаче внаем сельскохозяйственных машин, ведении торговли и т. п. Поэтому при группировке категорий выделялся основной пункт лишения (ведение торговли, служба в царской полиции и т. д.) или два, как в случае с «кулаками» (эксплуатация наемного труда и сдача сельскохозяйственных машин в аренду).
44

В Новосибирске второй половины 1920-х гг. значительную по численности категорию составляли «бывшие», которые заметно выделяясь по целому ряду характеристик, влияли на картину в целом. Сельские «лишенцы» разительно отличались от городских. На первый взгляд, доля торговцев, владельцев, «бывших» и священнослужителей в 1930-е гг. была значительно ниже, нежели в 1920-е (табл. 1).
Доля «бывших» и священнослужителей была незначительной (в совокупности эти две категории составляли лишь 6 %). Владельцы сельскохозяйственных «предприятий», торговцы, псаломщики, начетчики баптистов, председатели религиозных общин, бывшие полицейские и жандармы по основным социально-демографическим параметрам мало отличались от обычных крестьян. Иными словами, по социально-демографическому облику изучаемая группа была достаточно однородной — как в 1920-е гг., когда «кулаки» составляли лишь 35 %, а доминировали другие категории, так и в 1930-е гг., когда «кулаков» среди сельских «лишенцев» было 66 %. Вместе с тем нельзя сказать, что сельские «лишенцы» 1920-х и 1930-х гг. не различались вовсе. Значимые различия (не столько между категориями, сколько внутри них) прослеживаются по уровню доходности хозяйств, количеству посева, скота и т. д. Ввиду большого сходства сельских «лишенцев» двух десятилетий по социально-демографическим параметрам, все данные приводятся отдельно по категориям в целом за весь изучаемый период.
Таблица 1
Распределение сельских «лишенцев» по категориям и по годам подачи апелляций*, % к итогу**
Год лишения
«Кулаки»
Торговцы
Владельцы «предприятий»
Священнослужители
Бывшие белые офицеры и служащие полиции
Члены семей
По всем категориям
1927
1Д
12,5
6,2
25,9
35,7
0
5
1928
10,6
30,2
44,3
63
35,7
15,4
21,5
1929
21,8
26
33
11,1
14,3
13,4
22,2
1930
31
11,5
10,3
0
14,3
46,4
25,9
1931
12
12,5
4,1
0
0
11,3
10,2
1932
6,8
4,2
1
0
0
4,1
4,9
45

Окончание табл. 1
Год лишения
«Кулаки»
Торговцы
Владельцы «предприятий»
Священнослужители
Бывшие белые офицеры и служащие ПОЛИЦИИ
Члены семей
По всем категориям
1933
13,7
2Д
0
0
0
4,1
8
1934
2,6
1
1
0
0
3,1
2
1935
0
0
0
0
0
2
0,3
* Как правило, годы лишения избирательных прав и подачи первой апелляции совпадали (мы учитывали первую по времени апелляцию, если отсутствовали достоверные сведения о годе лишения).
** Составлена на основании базы данных, составленной по результатам обработки личных дел сельских «лишенцев».
Доля женщин среди сельских «лишенцев» была существенно ниже, чем среди городских и составляла лишь 7 % от общей численности изучаемой группы. Как и среди городских «лишенцев», женщины-сельчанки лишались избирательных прав в основном как члены семей (73 %). Это были матери, жены, дочери, снохи глав семей, которые по разным причинам самостоятельно подавали заявления на восстановление в правах. «За эксплуатацию наемного труда», т. е. как «кулаки», было лишено избирательных прав 10 % женщин. В отличие от горожанок женщины в сельской местности редко лишались избирательных прав за занятие торговлей, их доля составляла лишь 4 % (как правило, торговля велась совместно с мужем). Даже сдача жилья внаем (нетрудовые доходы) являлась более распространенным мотивом для лишения прав женщин-сельчанок (8 %). Как «священнослужители» были лишены прав 4 % женщин, ранее бывшие монахинями и в 1920-е гг. вернувшиеся на прежнее место жительства. Среди таких категорий «лишенцев» как «бывшие» и владельцы сельскохозяйственных «предприятий», женщины отсутствовали.
Женщины, лишенные избирательных прав в сельской местности и в городе, были моложе мужчин-«лишенцев». Треть составляли женщины 1900-1918 гг. рождения, в основном дочери и снохи глав семей. По уровню грамотности женщины рассматриваемой группы значительно уступали мужчинам. Так, неграмотных женщин было 64,5 % (мужчин в 3 раза меньше — 19 %), малограмотных — 19, с начальным образованием — 12 и со средним и средне-специальным — 3 %. Впро
46

чем, низкий уровень грамотности женщин в сельской местности был типичен для того времени. По данным переписи 1926 г. в Новосибирском округе неграмотными оставались 81,7 % женщин, т. е. даже больше, чем в изучаемой группе5. Как и в городе, представительницы молодого поколения сельских женщин-«лишенок» были более образованными, многие из них имели начальное образование, что позволило им впоследствии устроиться на предприятия и заводы.
Женщины-«лишенки» в сельской местности традиционно занимались домашним хозяйством, участвовали в полевых работах, воспитывали детей. Самостоятельной деятельностью (например, торговлей) деревенские жительницы в отличие от горожанок почти не занимались. Дочери «кулаков» после лишения и высылки родителей старались устроиться в городе в качестве прислуги, няни, рабочими на заводах; практически никто из них позже не остался жить в той же деревне.
Ввиду низкого уровня грамотности, большой занятости в домашнем хозяйстве женщины-«лишенки», проживавшие в сельских районах, не проявляли общественной активности: из всей рассматриваемой группы лишь одна занимала выборную должность — в 1924 г. была членом сельсовета.
Некоторые различия прослеживаются в возрастной структуре сельских и городских «лишенцев»: среди первых выше доля старших возрастных групп (старше 50 лет) — 25,8 % против 19 %, а доля молодых людей до 30 лет, напротив, ниже — 16,7 % против 21 % (табл. 2). Это свидетельствовало отнюдь не о том, что членов семей в деревне лишали избирательных прав меньше, а о том, дети «лишенцев»-сельчан реже подавали заявления о своем персональном восстановлении в правах — ждали, когда восстановят главу семьи. В городе, напротив, обычным явлением была подача заявлений детей о восстановлении в правах отдельно от своих родителей. В этом смысле в сельской местности сохранялась и соблюдалась определенная патриархальность.
Таблица 2
Возрастная структура сельских и городских «лишенцев», % к итогу
Годы рождения
Сельские
Городские
1850-1860
1,3
1
1861-1870
9
5
1871-1875
5,5
5
1876-1880
10
8
47

Окончание табл. 2
Годы рождения
Сельские
Городские
1881-1885
14
11
1886-1890
18,5
15
1891-1895
12
18
1896-1900
12
16
1901-1905
6
8
1906-1916
10,7
13
Среди «лишенцев» в сельской местности, как и в городе, преобладали люди наиболее социально активных возрастов: 1881-1900 гг. рождения (те, кому в 1930 г. было от 31 до 50 лет), они составляли соответственно 56,5 % и 60 %. При сравнении архивных документов с данными Всесоюзной переписи 1926 г. выясняется, что удельный вес людей средних возрастов среди взрослого сельского населения (старше 18 лет) значительно ниже, чем среди представителей изучаемой группы «лишенцев». При этом особенно выделяется группа 40-50-летних: ее доля среди взрослого населения составляла 16,72 %, а среди «лишенцев» — 32,5 %, т. е. почти в 2 раза больше. Среди «лишен-цев»-сельчан и всего взрослого сельского населения почти одинаково в относительных величинах представлены 30-40- и 55-60-летние. Молодежи (до 30 лет) среди сельских «лишенцев» было более чем вдвое меньше, чем среди взрослого населения6. Подобное соотношение возрастных групп — не случайность. Причина преобладания среди сельских «лишенцев» лиц 1881-1890 гг. рождения очевидна: они являлись главами хозяйств, и в 40-50 лет имели взрослых (детей) работников, а следовательно, и достаточный опыт сельскохозяйственных работ, могли расширять посевы, увеличивать размеры хозяйства. В городе и деревне в равной мере под лишение избирательных прав в первую очередь попадали люди, находившиеся на пике социальной и хозяйственной активности, именно их власть сознательно старалась исключить из общества.
Городские «лишенцы» при заполнении анкеты обязательно указывали место своего рождения, сельским «лишенцам» сообщать такую информацию было необязательно, поэтому в 23 % случаев выяснить, были ли эти сельчане коренными сибиряками или приехали из других регионов, не представляется возможным. Достоверно известно, что только 37 % сельских «лишенцев» в изучаемой группе родились
48

в Западной Сибири. При этом во всех категориях сельских «лишенцев», кроме членов семей, доля коренных сибиряков не превышала трети. Лишь в категории членов семей местные уроженцы составляли большинство — 82 %. И сельские, и городские «лишенцы» были, как правило, выходцами из Европейской России. Однако если среди горожан доминировали представители Поволжского, Уральского, Волго-Вятского и Центрального регионов, то среди сельчан лишь 1,5 % были уроженцами Урала и 4 % — Поволжья. Наиболее высокой была доля выходцев из Центрального (8,5 %) и Центрально-Черноземного (8 %) регионов. Среди сельских «лишенцев» также достаточно много было родившихся на Украине и в Белоруссии, в частности, удельный вес мигрантов из Донецко-Приднепровского района составил 6 %, из Юго-Западного — 5, Белорусского района — 4 %. Сибирские демографы отмечают традиционно значительную роль в формировании сельского населения Сибири аграрных переселенцев из европейской части России, а также Украины и Белоруссии7. Уроженцы других регионов среди сельских «лишенцев» представлены единицами.
Абсолютное большинство переселенцев оказалось в Сибири в начале XX в., во время проведения столыпинской аграрной реформы. В ходатайствах о восстановлении в правах «лишенцы» подробно описывали свои злоключения при переселении, сложность обзаведения хозяйством, непростые взаимоотношения со старожильческим населением.
Среди категорий сельских «лишенцев» — в отличие от городских — выходцы из различных регионов распределялись достаточно равномерно. Примерно равные доли уроженцев Европейской России, Украины, Белоруссии зафиксированы в категориях «кулаков», торговцев и владельцев сельскохозяйственных «предприятий».
Группы как сельских, так и городских «лишенцев» включали достаточно много выходцев из западных регионов, но по этническому составу они значительно различались. Главным образом тем, что среди «лишенцев»-горожан выходцев из Украины и Белоруссии представляли преимущественно евреи, а среди сельчан — исключительно украинцы и белорусы. Кроме того, по этническому составу сельские «лишенцы» отличались меньшим разнообразием, чем городские. Русские составляли 86 % от всей группы, украинцы — 10 %, белорусы — 3,5 %. Удельный вес каждой из национальностей среди «лишенцев» и всего сельского населения (по переписи 1926 г.) был примерно одинаковым (русские — 78 %, украинцы — 9,5 %, белорусы — 3,7 %8). Из этого можно сделать вывод о том, что при лишении избиратель
49

ных прав власть не проводила сознательной дискриминации по этническому принципу
Сословная принадлежность сельских «лишенцев» очевидна: из них 99,2 % до революции относилось к крестьянскому сословию. Исключение составили два бывших белых офицера из мещан и три священника, представлявшие бывшее привилегированное сословие — духовенство. Таким образом, абсолютное большинство сельских «лишенцев» принадлежало к самому многочисленному до революции в России низшему сельскому сословию — крестьянству и не имело никакого отношения к бывшим «эксплуататорским классам».
Очевидно, что формальное отнесение почти всех сельских «лишенцев» к крестьянству не позволяет увидеть соотношение социальных групп среди них. Выявить же реальную картину невозможно из-за крайней противоречивости сведений, содержащихся в личных делах. Власти, часто использовали термин «исторический кулак» и таким образом относили часть крестьян к дореволюционным зажиточным слоям деревни. Сами же крестьяне категорически опровергали подобный перенос статуса, поскольку считали, что были «вечными середняками» или даже бедняками. Установить истину без документального подтверждения чаще всего невозможно.
Уровень грамотности сельских «лишенцев» можно оценить как достаточно высокий для рассматриваемого периода. Неграмотных было 22,5 %, об образовании 6,8 % «лишенцев» нет сведений, они, вероятнее всего, были неграмотными. То есть в общей сложности неграмотные составляли около 30 %. Для сравнения укажем, что по данным переписи 1926 г. в Новосибирском округе неграмотными оставались 63,5 % сельских жителей обоего пола, мужчин — 44,2 %9 (мужчины составляли основную массу сельских «лишенцев»). Таким образом, неграмотных среди сельских «лишенцев» было примерно в 1,5 раза меньше, чем среди всего населения округа. При этом малограмотные (умевшие читать и расписываться) преобладали, их было 37,5 %; имевших начальное, сельское образование — 30 %, лиц со средним, средне-специальным или высшим образованием — лишь 3,2 %.
Показатель уровня грамотности зависит прежде всего от пола и возраста «лишенца». Неграмотных женщин среди сельских «лишенцев» было в Зраза больше, чем мужчин (64,5 %и 19 % соответственно). Чем моложе были «лишенцы», тем меньше среди них неграмотных и малограмотных, основная масса молодежи имела начальное образование. Среди старшего поколения, напротив, преобладали неграмотные (табл. 3).
50

Таблица 3
Распределение сельских «лишенцев» по годам рождения и уровню грамотности, % к итогу

2н
н
Имеющие образование
« я
Годы рожде ния
я н о S
<Л
Он
и
CD
Д
о S
а
е-
о
начальное
среднее
средне-специальное, высшее
я
а
CD » О
н
CD
К
1850-1860
66
11
22
0
0
0
1861-1870
45
31,6
8,3
0
0
15
1871-1875
43
40,5
2,7
0
0
13,5
1876-1880
36
40
15,7
4
0
4
1881-1885
24
41,6
25
1
0
8
1886-1890
17,5
44,4
31
1,6
0
5,5
1891-1895
19,5
41,4
33
5
0
1,2
1896-1900
10
42
31,3
2,4
0
14,6
1901-1905
12
41,8
42
2,3
0
2,3
1906-1917
7
12,3
68,4
9,5
2,7
0
Вопреки первоначальным представлениям уровень грамотности среди «лишенцев» практически не зависел от места рождения: он оказался почти одинаковым как у выходцев из Европейской России и западных регионов, так и у старожильческого населения.
К занятиям городских «лишенцев» власть всегда проявляла пристальный интерес, сельские «лишенцы» в этом отношении ее заботили меньше. Пункт о занятиях присутствовал в карточке сельчанина, но на него отводилось так мало места, что запись обычно была краткой: «хлебопашество», «торговля» и т. п. Бесценным источником информации о занятиях представителей изучаемой группы на протяжении 20-25 лет, предшествовавших лишению прав, являются ходатайства крестьян о восстановлении в правах. Некоторые заявители рассказывали о своей судьбе, описывали основные моменты биографии, заслуги перед новой властью. Конечно, в этих материалах нет столь подробных сведений по годам и месяцам, как в делах городских «лишенцев», но они позволяют составить общее представление о занятиях сельчан.
51

До 1914 г. большая часть «лишенцев» занималась крестьянским трудом (79 %), остальные учились (8,3 %), работали по найму (5,3 %), занимались торговлей и предпринимательством (1,7 %), работали в государственных учреждениях и церквах (по 1 %), служили в карательных органах, занимались кустарным трудом (по 0,6 %) (Прил. I). В годы Первой мировой войны три четверти будущих сельских «лишенцев», в отличие от городских, не изменили своим занятиям. Продолжали трудиться на земле 85,8 % и работать при церкви 85,7 % «лишенцев». По-прежнему занимались торговлей и предпринимательством 9 %, состояли на государственной службе — 16 %, в карательных органах — 25 % сельчан. Война явилась причиной изменения занятий 14,3 % сельских «лишенцев». На фронты были мобилизованы 12,5 % ранее занимавшихся крестьянским трудом, 5,7 % учившихся в учебных заведениях, 50 % работавших в государственных учреждениях и служивших в карательных органах, 30 % работавших по найму и т. д. Смена занятий остальных не была связана с мировой войной. Более половины ранее учившихся и треть торговавших занялись крестьянским трудом. Нельзя не отметить, что в этот период служба в карательных органах и торговля не привлекали будущих сельских «лишенцев». В целом до 1917 г. видами деятельности, за которые впоследствии будут лишать избирательных прав (работа при церкви, торговля, предпринимательство, служба в полиции или жандармерии), занималось лишь 4,5 % представителей рассматриваемой группы.
Во время революций, в годы Первой мировой и Гражданской войн сельчане, в отличие от горожан, как правило, не меняли свои занятия (Прил. II). За этот период сменили вид деятельности менее трети сельских «лишенцев» (29,8 %) и более половины городских. В 1917-1920 гг. 88,8 % сельских жителей продолжали заниматься хлеборобством, 75 % — работать при церкви.
Демобилизованные из царской армии крестьяне либо возвращались к своему традиционному занятию — хлеборобству (65 %), либо начинали работать в советских учреждениях (5,6 %), по найму (4,4 %), заниматься единоличным трудом (4,4 %). Часть демобилизованных была вновь призвана в Красную (25 %) и белые (5,6 %) армии, 2,2 % приняли участие в партизанском движении.
В 1917-1920 гг. сельчане, служившие в годы Первой мировой войны в карательных органах, работавшие в государственных учреждениях, торговавшие, работавшие по найму и на заводах, вернулись к крестьянскому труду. Трудности революций и Гражданской войны не способствовали спокойному занятию торговлей и даже работе на за
52

водах. Перипетии легче было пережить в деревне, поэтому туда возвращались даже те, кто некогда уехал в город.
Во время Гражданской войны было мобилизовано в Красную армию 6,3 % ранее занимавшихся земледелием, в белые армии — 2 %, участвовали в партизанском движении и «контрреволюционных восстаниях» — около 2 % земледельцев — будущих «лишенцев». В целом, в отличие от горожан, лишь 13 % сельчан, ставших «лишенцами», принимали непосредственное участие в Гражданской войне — как на стороне белых, так и красных. Служили в белых армиях 2,2 %, в Красной армии — 8,6 %, участниками партизанского движения были 1,3%, «бандформирований» — 0,6%. Примечательно, что будущие «лишенцы» охотнее сражались за новую власть (9,9 %), чем за белых (2,8 %). На стороне белых пятеро служили офицерами, остальные были рядовыми.
После окончания Гражданской войны сельские «лишенцы» вернулись к своим прежним занятиям (Прил. III). Одни из служивших во время Гражданской войны в Красной (84,6 %) и белых (78,5 %) армиях, а также все участники партизанского движения и контрреволюционных мятежей после окончания боевых действий вернулись к традиционному крестьянскому труду, другие устроились на работу в советские учреждения, занялись торговлей, кустарным или единоличным трудом.
В отличие от «лишенцев»-горожан, многие из которых неоднократно меняли вид деятельности в годы нэпа, сельчане не столь активно стремились к перемене занятий, лишь 31,2 % крестьян сменили за этот период вид деятельности (с учетом вернувшихся из армий). В 1920-е гг., как и прежде, стабильной оставалась численность тех, кто трудился на земле и работал при церкви.
Крестьяне вообще неохотно меняли свои занятия И с большим недоверием относились к перемене вида деятельности. Лишь 15,4 % из них смогли оставить (временно или постоянно) свою традиционную деятельность и начать торговать (7,5 %), работать при церкви (1 %), в советских и кооперативных организациях (1 %), заниматься кустарным (1,3 %) и единоличным трудом (1,2 %); 2,3 % были призваны на службу в Красную армию. При этом лишь единицы из сельских «лишенцев» бросили свое хозяйство; даже служащие советских и кооперативных учреждений, хотя и были заняты на основной работе, вели хозяйство при помощи наемных работников (за что впоследствии, как правило, и были лишены прав). Труд торговцев зачастую носил сезонный характер; торговцы продавали продукты своего хозяйства и, конечно, не бросали его. Псаломщики и церковные старосты, куз
53

нецы, пимокаты и прочие также продолжали вести хозяйство. Таким образом, несмотря на все жизненные перипетии, войны, революции, до конца 1920-х гг. сельские «лишенцы» оставались верными своим традиционным занятиям.
Рубеж 1920-1930 гг. стал поистине переломным для большинства сельских «лишенцев»: 97,6 % сменили вид деятельности (Прил. IV). В деревне произошла катастрофа: крестьяне, десятилетиями занимавшиеся хлеборобством, в одночасье оказались насильственно высланными либо были вынуждены сами изменить занятия. Лишь 1,3 % крестьян по-прежнему оставались хлеборобами, ни один человек в изучаемой группе не продолжил заниматься торговлей, не работал при церкви. На спецпоселение было выслано 33 % ранее занимавшихся крестьянским трудом, 39,5 % торговцев и 42,8 % работавших при церкви. Были осуждены и отбывали наказание в тюрьмах 7 % крестьян, около 2 % сбежали из ссылки. Реальная численность избежавших «раскулачивания» (или высылки) была больше: устроились в городе по найму 3,3 %, на заводы — 6 %, занялись кустарным и единоличным трудом в городе — 2 %. Почти 19 % будущих «лишенцев» вступили в колхозы.
Молодые люди, ранее учившиеся, были высланы с семьями на спецпоселения либо отправились в поисках работы в города. Из тех, кто в годы нэпа был занят в сельских советских и кооперативных организациях, потеряли работу 25 %, были высланы 15 %, остальные работали в колхозе, по найму и т. п.
В 1930 г. самыми распространенными занятиями сельских «лишенцев» становятся: работа в колхозе (15,3 %), на заводе (6,6 %), по найму (4,6 %). Кроме того, на спецпоселении оказался 31 % представителей изучаемой группы, около 7 % отбывало наказания в тюрьмах. Занятия 23 % сельских «лишенцев» в этот период не известны.
Если в 1929-1930 гг. абсолютное большинство сельских «лишенцев» было вынуждено радикально изменить вид деятельности, то в 1931-1936 гг.занятиябО % представителей группы остались неизменными (Прил. V). По-прежнему 80 % крестьян, высланных в предыдущий период, оставались на спецпоселении, 6 % бежали, 3,3 % умерли в ссылке, некоторые (8 %) по разным причинам оказались освобождены и либо вернулись на прежнее место жительства и вступили в колхоз, либо, оказавшись в городе, устроились на заводы, занялись единоличным или кустарным трудом. Многие из тех, кто отбывал наказание, умерли в тюрьмах; выжившие, как правило, возвращались к семьям на спецпоселения.
54

В 1930-е гг. продолжали работать на заводах и в артелях крестьяне, сумевшие в конце 1920-х гг. перебраться в город. Исключение составили те, кого уволили «за сокрытие социального положения» или призвали в тылоополчение (дети «кулаков», работавшие на предприятиях).
Судьбы сельских «лишенцев», вступивших в 1930 г. в колхозы, но в 1931-1935 гг. вышедших или исключенных из них, индивидуально обложенных, подвергшихся «раскулачиванию» и лишению избирательных прав, сложились по-разному. Более половины из них остались работать в колхозе: они смогли доказать, что не относятся к «кулакам», или же им позволили остаться в деревне. Остальных ожидала учесть ранее «раскулаченных»: около 4 % попало в тюрьмы и лагеря, 16,5 % было отправлено на спецпоселение, остальные, став отходниками, устроились в городах на стройках, заводах, занялись кустарным трудом, работали плотниками, извозчиками и т. п.
В 1931-1936 гг. на спецпоселение выслали 10 % сельских «лишенцев» (по сравнению с 1930 г. втрое меньше). Остальные в этот период были призваны в тылоополчение, смогли устроиться работать на предприятия, заводы, стройки, шахты. Безработными оставались немногие сельские лишенцы» (1,2 %), преимущественно бывшие белые офицеры, ранее работавшие в советских учреждениях.
До 1929-1930 гг., в отличие от городских «лишенцев», которые в первой четверти XX в. неоднократно изменяли род своей деятельности, демонстрировали мобильность и адаптируемость в постреволюционном обществе, сельские проявляли постоянство в занятиях. Даже Первая мировая и Гражданская войны не внесли радикальных изменений в традиционные занятия 75 % сельских «лишенцев». На рубеже десятилетий абсолютное большинство сельских «лишенцев» ожидала подлинная катастрофа, прервавшая привычное течение жизни, заставившая радикально изменить многое, в т. ч. занятия. В дальнейшем судьба этих людей сложилась по-разному, но преобладающая их часть к традиционному крестьянскому труду уже не вернулась.
В 1920-е гг. 16 % будущих сельских «лишенцев» занимали различные выборные должности. Как оценить этот показатель общественной активности? С одной стороны, по сравнению с городскими «лишенцами» сельчане (до своего лишения) значительно менее активно участвовали в общественной жизни, но с другой, самих возможностей проявить себя на общественном поприще у них было намного меньше. В городе люди, работая на предприятиях или в советских учреждениях, зачастую были вынуждены выполнять общественные поручения, вести кружки, участвовать в ликвидации неграмотности, читать лек
55

ции и т. п. В деревне ситуация складывалась совершенно по-иному, количество выборных должностей здесь было меньше. Из будущих сельских «лишенцев», занимавших выборные должности, 34,6 % составляют члены сельсоветов (волисполкомов), 17 % — председатели сельсоветов (волисполкомов), 10,4 % — сельские исполнители, 12 % — члены правления, председатели различных кооперативных обществ (маслоартелей, потребительских обществ, кредитных товариществ), 7,2 % — члены сельских комитетов крестьянской общественной взаимопомощи (СККОВ), 5,6 % — члены школьных советов. Несколько человек были уполномоченными по землеустройству, членами (председателями) ревизионных комиссий и т. п. В 1930-е гг. 8 человек до лишения избирательных прав входили в правления колхозов.
Справедливости ради отметим, что выборные должности занимали чаще всего представители самого многочисленного слоя сибирской деревни — середняки. Многие из них, действительно, были уважаемыми, хорошими хозяевами, иногда даже «культурниками»10, авторитетными среди своих односельчан. Поэтому не случайно, что именно они, несмотря на свою общественную активность, оказались лишенными избирательных прав — власть в известной мере опасалась их влияния на окружающее население.
Собственно политическая активность сельских «лишенцев» в рассматриваемой группе была невысокой, впрочем, как и среди всего крестьянского населения. В отличие от городских «лишенцев», среди которых встречались члены различных российских партий, среди сельских были только члены большевистской партии. В ВКП(б) состояли 1,6 % от рассматриваемой группы, еще 0,4 % являлись членами ВЛКСМ. Все члены ВКП(б) и ВЛКСМ были грамотными, 70 % - с начальным образованием. Вступили в партию в начале 1920-х гг. 45 % (половина из них впоследствии «механически» выбыла из рядов, остальные стали членами ВКП(б) в конце 1920-х гг.). Утрату избирательных прав члены ВКП(б) объясняли местью, ненавистью односельчан, родственников, которых (или их самих) они недавно «раскулачивали». После выяснения обстоятельств дела члены партии, как правило, восстанавливались в правах.
В Первой мировой войне участвовало 13,7 % сельских «лишенцев». Лишь около трети из них позже приняли участие в Гражданской войне. После 1917 г. около 13 % в совокупности служили в Красной (до 1930 г.) и белых армиях. Были эти люди насильственно мобилизованы или служили добровольно — выяснить не удалось; власти обвиняли их в активной, добровольной поддержке белых, а сами крестьяне утверждали, что были мобилизованы насильственно.
56

Служба в Красной армии всегда особо подчеркивалась в ходатайствах «лишенцев» в качестве доказательства активной поддержки советской власти «с оружием в руках». Сами избирательные комиссии также интересовались, служил ли «лишенец» в Красной армии и был ли членом семьи красноармейца. Однако служба в Красной армии далеко не всегда служила залогом положительного решения при восстановлении в правах. С учетом семей красноармейцев более 15 % «лишенцев» оказывали военную поддержку советской власти.
И для горожан, и для сельчан лишение избирательных прав имело массу негативных последствий, но жители сельской местности воспринимали эту дискриминационную меру особенно болезненно, поскольку отсутствие избирательных прав влекло за собой «раскулачивание», выселение из жилья, конфискацию имущества и т. д. Поэтому ходатайства сельских «лишенцев» о восстановлении в правах пронизаны таким горем, болью о собственной судьбе и судьбе членов своей семей, своих хозяйств. В 1935-1936 гг. крестьяне, давно жившие на спецпоселении или работавшие на предприятиях, в шахтах, упорно требовали справедливости: признания властями ошибки при лишении их прав, при этом они подробно перечисляли все экспроприированное имущество (до последней курицы и ягненка).
Ходатайства и жалобы «лишенцев» достойны самого подробного и внимательного изучения. Благодаря им можно представить доводы, которые с точки зрения «лишенцев» должны были убедить комиссии в необходимости восстановить человека в правах, а также реакцию представителей власти, их предпочтения при принятии решения о том, кто был достоин избирательных прав. Какие же аргументы при восстановлении учитывались избиркомами? Желая восстановиться в избирательных и обрести все остальные гражданские права, более трети ходатаев опровергали саму правомерность лишения. Каждая категория приводила в свою пользу характерные для нее доводы. Это было отрицание или эксплуатации наемной рабочей силы, получения прибыли от деятельности сельскохозяйственных «предприятий» и сдачи в аренду машин, или факта торговли, или исполнения религиозных обязанностей. Около 15 % всех сельских «лишенцев», хотя и признавали доводы к лишению прав, но оправдывались определенными обстоятельствами. Особенно часто ссылались на вынужденные обстоятельства крестьяне, обвиненные в эксплуатации наемного труда, а также торговцы и предприниматели. Первые доказывали, что прибегнуть к труду наемных работников их заставили уважительные причины: призыв в армию кормильца, собственная нетрудоспособность, болезнь, отсутствие рабочих рук в хозяйстве, выполнение
57

обязанностей, связанных с выборной должностью. Торговцы и предприниматели приводили в качестве основного оправдания безработицу, отсутствие средств и возможности прокормить себя и свою семью. В основном крестьяне, обвиненные в получении прибыли от деятельности сельскохозяйственных «предприятий» и эксплуатации сельскохозяйственных машин, и торговцы упрекали власть в значительном преувеличении их дохода или размеров хозяйства.
Были такие заявления, в которых авторы доказывали свой бедняц-ко-середняцкий статус или трудовой характер хозяйства, опровергая предъявленные им обвинения (14 %). На этом прежде всего настаивали крестьяне, обвиненные в эксплуатации наемного труда, владении сельскохозяйственными «предприятиями» и обогащении от сдачи в аренду сельскохозяйственных машин, т. е. «кулаки». Иногда подобное встречается и в заявлениях торговцев, священнослужителей и т. п. Около 10 % сельских «лишенцев» мотивировали обоснованность своего восстановления наличием трудового стажа или успехами в труде. Чаще всего этот довод встречается в заявлениях «лишенцев» и их детей, которые заработали трудовой стаж на заводах и предприятиях либо на спецпоселении. Мотивация экономической независимостью встречается исключительно в заявлениях членов семей «лишенцев» (6 %). На сочувствие со стороны власти рассчитывали 9 % сельских «лишенцев», ссылавшихся на болезнь, инвалидность, старость.
Из всех доказательств, которые приводились в ходатайствах, наиболее вескими сельские «лишенцы» считали «особые заслуги перед советской властью». Такие заслуги, по мнению крестьян, имели те, кто занимал выборные должности (16 %). Некоторые заявители указывали, что сами или их близкие родственники служили в Красной армии, были членами партизанских отрядов (15%). В заявлениях всегда особо подчеркивалось бедняцкое или батрацкое происхождение (12 %), часто с подробным описанием прошлого: тяжелая жизнь семьи, безземелье, засилье помещиков (работа батраками). Членство в ВКП(б) самих или близких родственников сельским «лишенцам» также представлялось серьезным доводом при обосновании необходимости восстановления, но лишь менее 2 % могли «похвалиться» членством в ВКП(б) или ВЛКСМ.
Теперь коснемся вопроса, насколько удачными были апелляции сельских «лишенцев». Смогли восстановиться в правах лишь менее трети подававших заявления. В отличие от «лишенцев»-горожан, к которым избирательные комиссии относились со значительно большей снисходительностью, для сельчан добиться восстановления прав представляло огромную трудность (табл. 4).
58

Таблица 4
Структура сельских «лишенцев», восстановленных в избирательных правах по категориям и районам, % от подававших апелляции
Район
«Кулаки»
Торговцы
Владельцы «предприятий»
Священнослужители
«Бывшие»
Члены семей
Всего
Мошковский
39,7
20,6
17
0
12,5
76,6
35,5
Черепановский
24,3
25
0
12,5
0
63
27,6
Кочковский
30
35
10,7
0
0
80,9
32,5
Итого
30
22,9
9,7
3,7
7
71
31,2
Большая часть «лишенцев» добивалась своего восстановления на протяжении всей первой половины 1930-х гг., вплоть до 1936 г. Сложности с восстановлением в правах сельчан были обусловлены в основном тем, что в случае признания лишения избирательных прав и «раскулачивания» неправомерными восстановленному в правах полагалось вернуть имущество. Каждое подобное решение местные власти воспринимали «в штыки». Численность восстановленных по разным районам не совпадает, что свидетельствует о различиях в позициях местных властей, районных избирательных комиссий (РИК), решавших вопрос о восстановлении в правах или подбиравших документы для окружной или краевой комиссий. Алексеевская (Мошковская) РИК либеральнее других подходила к вопросу о восстановлении: по ее решению были восстановлены в правах 35,5 % «лишенцев». Черепановская РИК занимала наиболее жесткую позицию по отношению к «лишенцам»: из всех изучаемых районов в нем оказалось менее всего восстановленных в правах — 27,6 % (см. табл. 4).
Наиболее высокой доля восстановленных среди сельских и городских «лишенцев» была в категории «члены семей». В сельской местности, в отличие от города, к восстановлению «бывших» и священнослужителей относились крайне настороженно. Положительные решения в отношении их принимались чрезвычайно неохотно: они коснулись лишь 7 % «бывших» и 3,7 % священнослужителей (см. табл. 4). Среди «крестьянских» категорий с особым «пристрастием» относились к владельцам сельскохозяйственных «предприятий» (владельцы мельниц, шерсточесалок, маслобойных заводов
59

и пр.). Из них прежний статус получило менее 10 %, в Черепановском районе — ни один человек. К тем, кто занимался торговлей, власти относились также с большим подозрением, вследствие чего доля восстановленных в этой категории составила лишь 27,08 % от подававших апелляции. Легче было восстановиться «кулакам», хотя восстановленных среди них было всего 30 %, в Мошковском районе — 40 %.
Насколько совпадало представление сельских «лишенцев» и властей всех уровней об условиях, необходимых для восстановления в правах? Четкой связи между восстановлением в правах и каким-либо фактором на рассматриваемых материалах установить не удалось, но некоторые тенденции очевидны: среди сельских и городских «лишенцев», восстановленных в правах, преобладают представители самых старших (старше 70 лет) и самых молодых (моложе 25 лет) возрастных групп. В остальных возрастных группах доля восстановленных колеблется от 14 % до 35 %.
Среди лиц разных возрастов доля восстановленных в правах составила, %:
1850-1860
55
1861-1870
25
1871-1875
27
1876-1880
14
1881-1885
25
1886-1890
29
1891-1895
22
1896-1900
32
1901-1905
35
1906-1917
70
Грамотному крестьянину было проще писать жалобы, собирать разные документы для восстановления в правах, однако избирательные комиссии предпочитали не доверять сведениям, изложенным в жалобах и ходатайствах «лишенцев». Видимо, по этой причине уровень грамотности сельских «лишенцев» не оказывал существенного влияния на положительный исход дела при восстановлении. Так, среди восстановленных в правах неграмотные составляли 33 %, грамотные — 29 %, имевшие начальное образование — 38 %, среднее — 36 %.
60

Основания для апелляции, %
Довод, указанный в апелляции
Доля восстановленных, %
служба в Красной армии
39,7
занимали выборные должности
40
были членами ВКП(б) или ВЛКСМ
78
бедняцко-батрацкое происхожде-ние
32
инвалидность, болезнь
37
отрицали нетрудовой статус
24
утверждали трудовой статус или что их хозяйство середняцкое
25
имели пятилетний трудовой стаж
71
были экономически независимы от главы семьи
71
вынужденные обстоятельства
22
Важным условием принятия избирательными комиссиями положительного решения было членство заявителя в ВКП(б) или ВЛКСМ. Сам факт членства в правящей партии уже гарантировал внимательное разбирательство дела. Достаточно высокие шансы на восстановление в правах были у имевших пятилетний трудовой стаж. В этой связи отметим, что власти, даже при наличии установленного законом пятилетнего трудового стажа и ударной работы, отказывали в восстановлении почти трети сельских «лишенцев», ссылаясь либо на «антисоветские настроения» заявителей, либо на их недостаточную активность на общественной работе. Положительного решения добивались и те, кто свидетельствовал о своей экономической независимости от главы семьи. Постановление ЦИК СССР от 22 марта 1930 г. давало возможность молодежи восстановиться, порвав отношения с родителями.
Вопреки надеждам «лишенцев», избирательные комиссии не относились серьезно к сообщениям заявителей об «активной поддержке» советской власти, о службе в Красной армии, участии в партизанском движении, работе на выборной должности. Лишь в 40 % случаев власть учитывала эти аргументы. Среди тех, кто не служил в Красной армии и не занимал выборные должности, восстановленных было не намного меньше. Крестьян, рассчитывавших доказать «нечуждость» советской власти утверждением о своем бедняцко-батрацком происхождении, также ожидало разочарование: из них было восстановлено менее трети.
Наиболее часто авторы ходатайств отрицали основания для лишения прав, подчеркивали трудовой или середняцкий характер
61

хозяйства или оправдывались вынужденными обстоятельствами. Однако это избирательными комиссиями, как правило, не учитывалось. Удивительно, но более эффективными были апелляции к состраданию, сочувствию, призывы пожалеть, а также ссылки на преклонный возраст, болезни и инвалидность. Обращения, в которых выражено желание «строить социализм вместе со всеми», «не быть отбросом общества», составляют десятую часть. Они написаны преимущественно молодыми «лишенцами» и наглядно демонстрируют, что их авторы успешно усвоили навязывавшиеся штампы. Однако положительное решение получали менее половины таких заявителей.
Следует признать, что самой неэффективной была тактика отрицания признаков лишения прав, утверждения трудового характера своего хозяйства или занятия и тем более оправдания определенными обстоятельствами. Тем, кто настаивал на последнем, не помогала в этом случае даже ссылка на былые заслуги перед советской властью. Значительно более удачной можно признать линию поведения, состоящую в признании своих ошибок, покаянии перед советской властью за «былые грехи», а также в доказательстве своих трудовых заслуг и лояльности власти. Фактором, влиявшим на принятие положительного решения, был возраст; более всего восстановленных — в группах молодежи и пожилых людей. С детьми «лишенцев» все очевидно: власть стремилась расколоть поколения. Пожилых же восстанавливали, вероятно, из соображений «прагматического гуманизма». Представители этой категории уже не могли сколько-нибудь реально влиять на ход событий и в поведенческом плане не представляли для никакой угрозы. Кроме того, власть, снимая с себя всякую ответственность о стариках, перекладывала ее на родственников.
В общей сложности, как отмечалось выше, только 31,2 % сельских «лишенцев» удалось вновь обрести гражданские права. На разных уровнях избирательных комиссий к восстановлению подходили с разной степенью строгости. Хотя через райизбиркомы проходили все жалобы «лишенцев», шансы восстановиться в этой инстанции были невелики. Райизбиркомы утверждали списки по отдельным селениям и впоследствии неохотно меняли свои решения; положительный исход имели 20,3 % дел. Новосибирская окружная комиссия до своей ликвидации в 1930 г. рассматривала более половины жалоб сельских «лишенцев», но принимала положительные решения нечасто, их доля составляла 24,6 %. До краевой избирательной комиссии доходило 41,3 % жалоб сельских «лишенцев». Надежды крестьян на эту инстанцию были небезосновательны: ею принималось 40,5 % положительных решений. До ВЦИК дошло 5,5 % жалоб. У их авторов
62

шансы на восстановление были выше, чем у тех, кто апеллировал к районным и окружным комиссиям. ВЦИК удовлетворил 38 % жалоб. Вопреки строжайшему запрету пересматривать решения вышестоящих комиссий и лишать прав на прежних основаниях вторично, районные избиркомы, полагая, что краевая комиссия и ВЦИК «не знают всех обстоятельств дела», сопротивлялись выполнению их решений.
2.2. Категории сельских «лишенцев»
«Эксплуататоры наемного труда». Лишенные избирательных прав за использование наемного труда («кулаки») не являлись самой многочисленной категорией среди сельских «лишенцев» ни во второй половине 1920-х, ни в первой половине 1930-х гг. В 1925-1926 гг. в целом по стране их было 3,7 %, в 1927 г. — 11,1 %, в 1929 г. — 10,5 %, в 1931 г. — 20,1 %1. В Сибирском крае доля этой категории была несколько выше, чем в целом по стране: в 1927 г. она составляла 14,4 % от общей численности «лишенцев», в 1929 г. — 16,2 %2.
Как отмечалось выше, советское избирательное законодательство в разные периоды причисляло к «кулакам» различные группы крестьян. До 1926 г. применение сезонного наемного труда не каралось лишением избирательных прав. Позже список «признаков» т. н. кулаков стал увеличиваться. Наконец, постановление ЦИК и СНК СССР от 23 февраля 1930 г. об утверждении нового Положения о едином сельскохозяйственном налоге и введении его в действие на 1930/31 г. причислило к «кулакам» практически все категории сельских «лишенцев», включая «владельцев промышленных предприятий», торговцев, «сдающих внаем жилье», и даже служителей религиозного культа. Если исходить из духа и логики последнего документа, то всех сельских «лишенцев» можно рассматривать как некую единую группу.
Деление сельских «лишенцев» на категории было очень условным. Наибольшие сомнения у нас возникали при разделении крестьян на «эксплуататоров наемного труда», владельцев сельскохозяйственных «предприятий» и торговцев, потому что крестьянин, торговавший на рынке или имевший лавку, вел хозяйство и мог использовать наемный труд. Владельцы сельскохозяйственных «предприятий» также имели хозяйства и, как правило, прибегали к наемному труду и т. д. При анализе личных дел сельских «лишенцев» выяснилось, что избирательные комиссии обычно выделяли главный пункт лишения и уже «под него» собирали доказательства. При причислении к торговцам обычно указывали вид и размер торговли (патент, доход,
63

налогообложение и т. п.), к владельцам сельскохозяйственных «предприятий» — род, доход, налогообложение «предприятия», иногда год приобретения, использовался ли наемный труд. К «классическим кулакам» относили тех, кто привлекал наемных работников и сдавал внаем сложные сельскохозяйственные машины. В качестве доказательства рассматривались договоры о найме труда (или свидетельские показания), карточки неземледельческих заработков, сведения о доходности и т. п.
К категории «кулаков» мы отнесли сельских «лишенцев», которым вменяли в вину эксплуатацию наемного труда и сдачу в наем сельскохозяйственных машин. Эти два основания для лишения прав практически всегда сопутствовали друг другу; редко прав лишали по одному из них. По двум пунктам лишили прав 88,5 % представителей данной группы, только за эксплуатацию наемного труда — 9,7 %, за сдачу внаем сельскохозяйственных машин — 1,8 %. В изучаемой нами группе сельских «лишенцев» «эксплуататоры наемного труда и сдававшие внаем сельскохозяйственные машины» были самой многочисленной категорией: в 1920-е гг. они составляли 35 % от общей численности группы, в 1930-е гг. — 66 %. Представители данной категории впервые были лишены избирательных прав в ходе избирательной кампании 1926/27 гг., их доля в общей массе «лишенцев» составила 1 %; в кампании 1928/29 гг. — 33 %, в 1930 г. — 31 %. В дальнейшем число вновь лишенных прав «эксплуататоров» сократилось: в 1931 г. оно составило 12 %, в 1932 г. — 7 %, в 1933 г. — 14 %. Поиск «кулаков» не прекращался и в дальнейшем; в 1934 г. лишенными прав за принадлежность к «кулакам» оказалось еще 2 % «лишенцев» (см. табл. 1).
Среди «кулаков» превалировали мужчины, женщины составляли лишь 1,4 %. Ситуация, когда женщина являлась главой хозяйства, была совершенно нетипичной и складывалась лишь ввиду отсутствия (утраты) мужа или взрослых сыновей. В этом случае, как верно отметил В. П. Данилов, женщина оказывалась скорее эксплуатируемой и была вынуждена нанимать работников3. В своем ходатайстве Евдотья Егоровна Каргина, лишенная прав «за эксплуатацию наемного труда», с возмущением писала: «После смерти мужа жила с малолетними детьми в такой бедности работала больше лошади, и исплотировала [так в документе. — М. С] только саму себя»4.
Главами зажиточных хозяйств являлись люди преимущественно среднего и старшего возрастов, т. е. те, у кого были взрослые (подрастающие) дети-работники и опыт ведения хозяйства. Не случайно, что 30-49-летние составляли 64,2 %, 50-80-летние — 27,4 %, молодые хозяева — лишь 8 % (табл. 5).
64

пятница, 2 марта 2012 г.

Корни или щепки Крестьянская семья на спецпоселении в Западной Сибири в 1930-х - начале 1950-х гг 1/10

Корни или щепки Крестьянская семья на спецпоселении в Западной Сибири в 1930-х - начале 1950-х гг 2/10

пятница, 2 марта 2012 г.