Корни или щепки Крестьянская семья на спецпоселении в Западной Сибири в 1930-х - начале 1950-х гг 1/10

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ПО ПРАВАМ ЧЕЛОВЕКА в Российской ФЕДЕРАЦИИ
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ оссийской ФЕДЕРАЦИИ
I Фонд «ПРЕЗИДЕНТСКИЙ ЦЕНТР Б.Н. ЕЛЬЦИНА»
ИЗДАТЕЛЬСТВО
[ «РОССИЙСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ»
МЕЖДУНАРОДНОЕ ИСТОРИКО-ПРОСВЕТИТЕЛЬСКОЕ, БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОЕ И ПРАВОЗАЩИТНОЕ ОБЩЕСТВО «МЕМОРИАЛ»
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ РАН

Редакционный совет серии:
Й. Баберовски (JorgBaberowski),
Л. Виола (Lynn Viola),
А. Грациози {Andrea Graziosi),
A. А. Дроздов,
Э. Каррер Д'Анкосс (Helene Carrere D'Encausse),
B. П. Лукин,
C. В. Мироненко, Ю. С. Пивоваров, А. Б. Рогинский,
Р. Сервис (Robert Service),
Л. Самуэльсон (Lennart Samuelson),
А. К. Сорокин,
Ш. Фицпатрик (Sheila Fitzpatrick), О. В.Хлевнюк

СЕРГЕЙ КРАСИЛЬНИКОВ МАРИНА САЛАМАТОВА СВЕТЛАНА УШАКОВА
КОРНИ
или ЩЕПКИ
КРЕСТЬЯНСКАЯ СЕМЬЯ
НА СПЕЦПОСЕЛЕНИИ
в ЗАПАДНОЙ СИБИРИ в 1930-х-НАЧАЛЕ 1950-х гг.
Москва 2010


https://docs.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_SmxNaUNUd0JzQ1U/edit?usp=sharing


УДК 94(082.1) ББК 63.3(2)615-4 К78
Рецензенты доктор исторических наук В. И. Ильиных доктор исторических наук И. С. Козлов
Красильников С. А.
К78 Корни или щепки. Крестьянская семья на спецпоселении в Западной Сибири в 1930-х — начале 1950-х гг. / С. А. Красильников, М. С. Саламатова, С. Н. Ушакова. — 2-е изд. — М. : Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН) ; Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина», 2010. — 327 с. : ил. — (История сталинизма).
ISBN 978-5-8243-1294-2

Исследование выполнено на пересечении двух предметных областей — исторического крестьяноведения и истории государственной репрессивной политики сталинской эпохи. Задачами изучения стали ретроспективный анализ осуществления политики дискриминаций и репрессий в отношении крестьян (лишение избирательных прав с последующей экспроприацией имущества и высылкой), практика ее реализации и реакция крестьян (поведенческие стратегии и тактика, механизмы адаптации) на действия институтов власти в экстремальных условиях спецпоселения. Впервые объектом исследования является крестьянская семья, ставшая основой выживания и повседневной жизнедеятельности репрессированных крестьян. Работа имеет комплексный характер: наряду с традиционными для исторической науки методами используются количественные методы анализа массовых источников, впервые вводимых в научный оборот.
УДК 94(082.1) ББК 63.3(2)615-4
ISBN 978-5-8243-1294-2 © Красильников С. А., Саламатова М. С,
Ушакова С. Н., 2010 © Российская политическая энциклопедия, 2010




ВВЕДЕНИЕ
Два десятилетия, прошедшие с середины 1980-х гг., стали особым временем для нашей страны, общества и государственности. Это — время социальных надежд, связанных с ожиданием обновления и гуманизации советской системы и рожденных годами «перестройки». Фактически в 1987 г. был продолжен начавшийся после XX съезда КПСС процесс десталинизации, шедший, однако, крайне непоследовательно и прерванный в середине 1960-х гг. В идеологии и исторической науке, напрямую зависевшей от политического режима, получили развитие тенденции пересмотра оценок базовых основ советского строя, заложенных в сталинский период. В частности, это отчетливо проявилось в нормативной реабилитации основных сталинских оппонентов, выступавших за другие варианты и методы модернизации страны, нежели руководившая сталинская группировка. Возвращение в культурно-историческое пространство таких вычеркнутых из него и на многие десятилетия ставших фигурами умолчания ключевых деятелей как Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, Л. Д. Троцкий и другие, придало дискуссиям о характере и смыслах радикальных преобразований в постреволюционной России/СССР глубину и многоаспектность. Другим очень важным следствием отказа от идеологических догматов стала не только юридическая, но и социальная, культурная и нравственная переоценка роли и значения массовых групп и слоев общества, репрессированных и дискриминированных по политическим, этническим, конфессиональным и другим основаниям. Тем самым уже в конце 1980-х гг. были заложены предпосылки для перевода постреволюционной истории страны в русло углубленного научного исследования трансформаций, проходивших в обществе и во власти. Тогда же группой отечественных историков-крестьяноведов под руководством выдающегося исследователя В. П. Данилова впервые была поставлена и переведена в практическую плоскость проблема изучения социальной трагедии крестьянства, механизмов и последствий принудительной коллективизации и «раскулачивания» — «социалистического» варианта раскрестьянивания в крайне жестоких, внеэкономических, репрессивно-дискриминационных формах.
5

После распада СССР и образования на его территории группы суверенных государств в этих странах произошло то, что в официально-деловом языке было названо «расширением доступа исследователей к архивным документам», а в публицистике — «архивной революцией». Возможность использовать ранее закрытые архивные ресурсы породило несколько разнонаправленных тенденций в исторических исследованиях. Во-первых, обрушился шквал публикаций документальных источников весьма невысокого научного качества, авторы которых руководствовались прежде всего целью скорейшего обнародования наиболее востребованных обществом сюжетов, делая это нередко фрагментарно, выборочно и конъюнктурно. Во-вторых, и в противовес этому, в 1990-е гг. появилось несколько документальных серийных научных публикаций, выполненных на основе тесного сотрудничества специалистов государственных архивохранилищ и отечественных и зарубежных историков. В этих изданиях публикация источников органично сочеталась с использованием современных методик в области источниковедения и археографии.
Что касается истории «социалистического» раскрестьянивания, то в 1990-е гг. в данной предметной области произошел принципиальный качественный сдвиг, выразившийся в приросте нового научного знания. Концептуальные основы подходов были заложены ведущими специалистами в области отечественного исторического кресть-яноведения (В. П. Даниловым, И. Я. Зелениным, Н. А. Ивницким), затем к ним примкнули историки, пришедшие из других предметных областей и в дальнейшем ставшие специалистами по истории государственной репрессивной политики (В. Н. Земсков, Т. И. Славко и др.). Каждый внес свой вклад в разработку тематики генезиса и эволюции крестьянской ссылки. Но все эти работы носят переходный характер, для них характерно концептуальное и терминологическое смешение марксизма и тоталитарной концепции. Самое фундаментальное по охвату проблемы документальное пятитомное издание «Трагедия советской деревни» имеет стереотипный заголовок, как будто заимствованный из сталинской эпохи — «Коллективизация и раскулачивание».
После всплеска исследовательской активности в 1990 — начале 2000-х гг. в изучении тематики репрессированного крестьянства ощущается очевидный дефицит новых идей и разработок. Эта активность в значительной мере базировалась на том, что в распоряжении историков оказались громадные ресурсы архивохранилищ, которыми удалось распорядиться в целом рационально. Достаточно полно был освоен верхний и принципиально важный слой информации, исхо
6

дившей от директивных органов, ответственных за разработку и реализацию сталинской антикрестьянской политики. Сегодня историки имеют необходимые знания о том, как и почему принимались те или иные принципиальные политические решения, как работали властные институты организации депортаций, создания сети спецпоселений и на этой основе — сегмента системы принудительного труда, формирования социально-учетной категории спецпереселенцев (трудпоселен-цев), занимавших одно из низших статусных положений даже внутри маргинальных групп.
В то же время ощущается очевидный дефицит работ, нацеленных на изучение основ жизнедеятельности самих репрессированных крестьян в условиях несвободы, поведенческих механизмов, позволявших с разной степенью успешности или неуспешности адаптироваться к режиму спецкомендатур. Между тем очевидно, что глубокая историческая реконструкция феномена раскрестьянивания в форме высылки на спецпоселение не может быть осуществлена без соединения разных уровней макро-, мезо- и микроанализа. Макроанализ создания и функционирования комендатурно-режимной системы позволяет показать деятельность директивных органов с точки зрения механизмов разработки государственной политики и достижения сформулированных в ней целей и задач. Мезоуровень предполагает изучение технологии перевода директивных решений в плоскость их практической реализации и предусматривает реконструкцию действий вовлеченных в данный процесс органов и учреждений, прежде всего репрессивных, — от центральных до местных. Здесь представлен срез взаимодействий внутри «вертикали власти»: меж-и внутрикорпоративные противоречия, конфликты и компромиссы. Микроуровень анализа истории антикрестьянских репрессий предусматривает выявление и исследование базовых структур, обеспечивавших повседневное существование крестьян-спецпереселенцев, изучение системы и результатов взаимодействия «режимной вертикали» и «социально-учетной горизонтали» — крестьянского социума на спецпоселении. Сказанное выше позволяет обозначить цель данного исследования, в котором предпринята попытка соединить перечисленные методологические подходы, фокусируя основное внимание на крестьянской семье в условиях несвободы, поскольку именно семья оказывалась той самой социально-организованной общностью, от состояния которой зависели в конечном итоге результативность государственной политики.
Первая глава содержит обзор литературы и источников и имеет целью отразить авторское видение достижений и ограничений ис
7

ториографии проблемы, а также информационного потенциала массовых источников, отражающих дискриминационно-репрессивную политику в отношении групп крестьянства накануне и в годы сталинской «революции сверху». В своем подходе авторы исходят из того, что сталинская политика «ликвидации кулачества как класса» («раскулачивания» на пропагандистском советском «новоязе») основывалась на эскалации внутренних антагонизмов («низов против верхов» или «второй социальной войны в деревне»), а фундаментом репрессивной (депортационной) политики являлась целенаправленная и разветвленная практика ограничений и дискриминаций в отношении зажиточных крестьян. Репрессии 1930-х гг. в деревне базировались на сконструированной органами власти особой социально-учетной категории: лица, лишенные избирательных прав («лишенцы») и члены их семей .За небольшими исключениями «райпятерки» формировали списки на высылку, исходя из списочного состава сельских «лишенцев». Именно поэтому этой маргинальной группе посвящен отдельный раздел книги (глава 2) , где представлен своего рода срез жизнедеятельности и моделей поведения крестьянской семьи накануне и в ходе депортаций. Источниковой базой для анализа облика и адаптационных стратегий сельских «лишенцев» послужили хранящиеся в Государственном архиве Новосибирской области личные дела глав семей. В интересах законченности сюжетной линии поведенческие практики «лишенцев» в их борьбе за изменение своего статуса прослежены вплоть до принятия Конституции 1936 г.
Третья глава посвящена исследованию экономического фундамента системы спецпоселений — «режимной» экономики. Обращение к данному сюжету авторы считают принципиальным как для понимания основ становления и функционирования комендатурной подсистемы принудительного труда, так и для понимания мотивации спецпереселенцев в трудовой сфере. В центре внимания авторов — история создания и эволюция одной из форм внеэкономического принуждения в условиях спецпоселения — неуставных сельскохозяйственных артелей (или спецартелей), составлявших фундамент экономической деятельности в северных комендатурах Западно-Сибирского края (Нарымский округ). Нарымские спецартели как объект изучения примечательны в двух отношениях: на протяжении почти всех 1930-х гг. неуставные аграрные и промысловые артели находились в прямом экономическом подчинении органов ОГПУ-НКВД — в отличие от спецпереселенцев в сферах промышленности, переданных как «рабсила» по договорам различным наркоматам и ведомствам. Спецартели в Нарымском округе были созданы и действо
8

вали в те же годы, что и местные колхозы, что позволяет сравнивать результаты их экономической деятельности.
Завершается работа главой, в которой реконструируется повседневная жизнь спецпоселений. Здесь представлен и проанализирован эмпирический материал, позволяющий проследить адаптационные процессы в спецпереселенческом социуме с момента высылки до массового снятия режимных ограничений после окончания Великой Отечественной войны. В данной главе делается попытка показать масштабы и последствия демографической катастрофы, постигшей население спецпоселков в первой половине 1930-х гг., повторившейся в годы войны (громадное превышение смертности над рождаемостью), протестные формы поведения (побеги), способы и приемы позитивной адаптации к условиям спецпоселения и другие поведенческие модели, позволявшие обеспечить выживание семей в комендатурах. Базой для исторической реконструкции адаптационных процессов послужили составленные в комендатурах списки глав семей и их членов с характеристиками для восстановления в избирательных правах, а также личные дела глав семей спецпереселенцев за 1930-е — начало 1950-х гг., хранящиеся в государственных и ведомственных архивах Новосибирской и Томской областей. Именно в личных делах содержится информация, позволяющая проследить взаимоотношения конкретной личности и отдельной семьи с государственной репрессивной машиной на микроуровне, чего лишены делопроизводственные документы и материалы официальных государственных органов.
В данной работе авторами использован прием не только цитирования, как это принято в исследовательских публикациях, отдельных фрагментов документов и материалов, но также включение в текст книги целиком либо с незначительными сокращениями ряда ключевых для понимания происходивших в определенное время событий источников (заявлений, писем, докладных записок, инструкций, стенограмм заседаний и т. д.). Авторы в этом случае выступают в качестве публикаторов источников, передавая в соответствии с археографическими требованиями стилистику и грамматические особенности документов. Такой прием выбран для того, чтобы максимально использовать потенциал источников для воссоздания широкого спектра индивидуальных, семейных, групповых мотиваций действий спецпереселенческого социума в ответ на политику органов власти, а также для реконструкции процесса принятия тех или иных институциональных и корпоративных решений в отношении репрессированных крестьян, затрагивавших основы их жизнедеятельности.
9

Название книги не является строго научным, но призвано в метафорической форме поставить вопрос о соотношении двух разнонаправленных процессов: государственной политики раскрестьянивания (спецпереселенцы как «сталинские щепки») и стремления, в противовес этому, крестьянского социума сохранить на спецпоселении свою основу, семейный институт с его традиционной системой ценностей («корни»).
Авторы текстов: С. А. Красильников (введение, главы 1 (раздел 1.2 в соавторстве с М. С. Саламатовой), 3,4 (в соавторстве с С. Н. Ушаковой), М. С. Саламатова (главы 1, 2), С. Н. Ушакова (глава 4 в соавторстве с С. А. Красильниковым, заключение).

Глава 1. КРЕСТЬЯНСТВО КАК ОБЪЕКТ ДИСКРИМИНАЦИЙ И РЕПРЕССИЙ СТАЛИНСКОЙ ЭПОХИ. ИСТОРИЧЕСКИЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И ИСТОЧНИКИ
1.1. Современная историография
Начало 2000-х гг. ознаменовалось появлением ряда выполненных в самом разном формате работ, в которых предметом анализа выступали ссыльные крестьяне — спецпереселенцы (труд- или спецпоселенцы). Их авторы ставили целью рассмотреть феномен крестьянской ссылки главным образом в контексте репрессивной политики сталинского режима. Среди них — сохранившие статус ведущих исследователей данной тематики московские историки В. Н. Земсков и Н. А. Ивницкий, еще в 1990-е гг. опубликовавшие цикл работ по истории «раскулачивания» и судеб крестьянских семей, оказавшихся в условиях спецпоселения.
Вклад В. Н. Земскова в разработку указанных сюжетов трудно переоценить. Его монография «Спецпоселенцы в СССР. 1930-1960» (М., 2003) подводит своеобразный итог пятнадцатилетнему циклу исследования проблемы крестьянской и этноконфессиональной ссылки. Сам автор оценил работу как имеющую «по преимуществу информационно-статистический характер с социально-демографическим уклоном»: «В ней сделана попытка показать статистику всех контингентов, поступивших на спецпоселение, географию их расселения в местах высылки, рождаемость и смертность, побеги и задержания, трудовое использование, материально-бытовое положение, морально-психологическое состояние и особенности спецпосе-ленческого менталитета, половозрастной и национальный состав и ряд других социально-демографических характеристик»1. Нельзя не отметить, что проделанному автором историко-статистическому анализу данных, извлеченных из фонда 9479 (отдел спецпоселений ОГПУ-НКВД-МВД СССР) нет аналога. В. Н. Земсков не пошел по простому пути механического воспроизведения сводок репрессивного аппарата, но сумел свести данные за разные годы в динамические
11

ряды, создал авторские таблицы. Для темы нашего исследования особенно важны сгруппированные им данные социально-демографического характера, позволяющие приблизиться к пониманию феномена «репрессивной повседневности»: сведения о половозрастном и этническом составе ссыльных, о размерах семей спецпоселенцев в разные периоды их пребывания на поселении и т. д.
Вместе с тем следует отметить, что некоторые расчеты, оценки и выводы, сделанные В. Н. Земсковым, не являются бесспорными. Это, в частности, относится к используемому им в работе показателю среднего состава спецпереселенческих семей. Автор пишет: «В 1930-1931 гг. на каждую крестьянскую семью, направленную на спецпоселение, приходилось в среднем 4,7 членов. К началу 1940 г. этот показатель снизился до 3,8 чел. Следовательно, в период с 1930 по 1940 гг. средний состав спецпереселенческих семей уменьшился почти на одного человека. По регионам в начале 1940 г. этот показатель колебался от 3,0 до 4,9»2. В данных подсчетах использован простейший прием: коэффициент выводится из соотношения общей численности «спецконтингента» и количества семей, находившихся в спецпоселках. Для начала 1930-х гг. этот показатель выведен путем деления числа спецпереселенцев (1 803 392 чел.) на количество семей (381 026), что дает цифру в 4,7. Однако здесь не учтена такая реальность ссылки как наличие в ней определенного числа т. н. одиночек, т. е. лиц, не имеющих семей или живущих отдельно от семьи.и являвшихся для комендатуры отдельными единицами учета. Между тем данный сегмент ссыльных насчитывал несколько десятков тысяч человек, возможно, составляя до десятой части ссыльных, что требует определенной корректировки выведенного В. Н. Земсковым коэффициента людности семьи.
В автореферате докторской диссертации Земсков, подводя некоторые итоги научной разработки темы, отмечает: «Конечно, советская литература в силу известных причин была нашпигована всякого рода идеологическими штампами, шаблонами и стереотипами. Однако и в постсоветской литературе наблюдается нечто подобное, но, как правило, с противоположным знаком. Например, если советская литература была стереотипно антикулацкой, то постсоветская — не менее стереотипно прокулацкой. Мы отмечаем это не в порядке осуждения или одобрения, а просто констатируем факт»3. Столь категоричная оценка происшедших в постсоветской историографии мировоззрен-ческо-терминологических метаморфоз представляется нам по меньшей мере некорректной по двум основаниям. Первое из них состоит в том, что некоторые историки не только не избавились от сталин
12

ских идеологем, но и до сих пор находятся под их гипнозом. Ничем иным нельзя объяснить тот факт, что термин «раскулачивание» по сей день сохраняется не только в лексике, но и в заглавии монографий профессиональных историков В. Я. Шашкова (1996 г.) и Н. А. Ивниц-кого (2004 г.)4. В одной из работ нам уже приходилось указывать на необходимость критического осмысления в научной литературе языка документов сталинской эпохи. Однако, если ныне никому из исследователей не приходит в голову пользоваться клише «враги народа» применительно к жертвам политических репрессий советской эпохи, непонятно, по каким основаниям репрессии в деревне начала 1930-х гг. в научной литературе с легкостью продолжают именоваться «раскулачиванием»?5 Мы разделяем мнение ряда профессиональных историков — крестьяноведов, в т. ч. одного из ведущих — В. А. Ильиных, о том, что события в деревне в исследуемый период являлись составной частью форсированной и осуществленной в жестокой форме политики «социалистического раскрестьянивания»6.
В контексте сказанного выше некорректной представляется оценка литературы о репрессиях в деревне как «прокулацкой». Сам В. Н. Земсков весьма произвольно смешивает разные термины: в начале монографии он пишет, что коллективизация «сопровождалась раскулачиванием части крестьян», «кулаки были разделены на три категории», затем делает дежурную поправку на то, что «на практике выселению с конфискацией имущества подвергались не только кулаки, но и так называемые подкулачники, т. е. середняки, бедняки и даже батраки, уличенные в прокулацких и антиколхозных действиях»7. В дальнейшем же он оперирует термином «кулацкая ссылка», а семьи спецпереселенцев именует крестьянскими. В автореферате диссертации В. Н. Земсков допускает весьма симптоматичную оговорку: «В ходе раскулачивания так называемые кулаки (выделено нами. — С. К.) были разбиты на три группы»8. Примечательно и сделанное им оценочное наблюдение о том, что «большинство раскулаченных крестьян не считали себя кулаками и избегали употреблять этот термин в самоназвании... Психологически они не отождествляли себя с буржуазным классом и однозначно причисляли себя в прошлой жизни к трудовому крестьянству»9. На наш взгляд, следует исходить из оценок профессиональных крестьяноведов о том, что к началу 1930 г. традиционный тип «кулака» претерпел столь значительную трансформацию (в т. ч. не только под влиянием государственной политики, включая налоговые и репрессивные действия, но и вследствие поведенческой стратегии на «самоликвидацию»), что о массовом
13

«раскулачивании» в 1930-1931 гг. в точном социальном смысле уже не могло идти речи.
Сохранение в научной литературе терминологии сталинской эпохи четко прослеживается и при характеристике такого аспекта как режим спецпоселения. В современных исследованиях при его анализе употребляется формула советского новояза — «правовое положение спецпереселенцев». Так, в частности, именуется один из разделов монографической работы Н. А. Ивницкого («Правовое положение и обязанности спецпереселенцев»). Между тем легко увидеть, что сталинскому обществу был присущ весьма специфический правопорядок, самоназвание которого не отражало его сути. Сталинский режим являлся квазиправовым, его нормы и правила устанавливались и изменялись руководством, не сдерживаясь законодательными и судебными институтами. Поскольку право служило инструментом в руках репрессивных органов, в ведении которых находились разные категории «спецконтингента», то гораздо уместнее и точнее говорить не о «правовом», а о квазиправовом, «режимном» положении или статусе крестьян-спецпереселенцев в данном случае. Примечательно, что сам Н. А. Ивницкий практически весь упомянутый выше раздел монографии посвятил изложению того, как политические и карательные структуры манипулировали правилами и процедурами в отношении статуса спецпереселенцев, произвольно меняя их, завершив сюжет следующим выводом: «Следовательно, накануне войны, все ранее принятые "либеральные" постановления не выполнялись»10.
Вместе с тем предлагаемый нами оценочный подход к статусному положению спецпереселенцев как к квазиправовому, режимному не имеет ничего общего с недавно предпринятой попыткой Л. П. Бел-ковец осуществить историко-юридический анализ положения советских немцев на спецпоселении, используя понятие «специальный административно-правовой режим». В своей диссертационной работе (2004 г.) и одноименной монографии (2003 г.) она пытается применить это понятие, разработанное в юридической литературе, к целям конкретно-исторического анализа советской репрессивной политики военного и послевоенного времени. Видимо, нет необходимости возражать против самой целесообразности изучения «правового положения отдельного контингента в условиях специального административно-правового режима спецпоселения, действовавшего под надзором особых органов, обладавших административной юрисдикцией и руководствовавшихся комплексом законодательно-директивной документации, практически закрытой для общества»11. Однако под флагом объективности исследования Л. П. Белковец в своей ра
14

боте ставит среди прочих задачу «восстановить истину в отношении той роли, которую сыграли в обеспечении режима спецпоселения обруганные с самых разных позиций силовые структуры, выяснить, как с их помощью регулировались трудовые и иные отношения этносов — спецпереселенцев и государства»12. Дальнейшее изложение темы является ни чем иным как наукообразной попыткой реабилитации сталинской государственности: «...можно утверждать, — пишет Белковец, — что все мероприятия советской власти в рамках существующего режима, во всяком случае, в изучаемое мной время, являлись легитимными, поскольку одобрялись основной массой населения, были подкреплены законодательной базой, частично известной обществу (легальны)»13.
Далее Л. П. Белковец утверждает: «Депортация немцев 1941 г. не носила репрессивного характера (выделено нами. — С. К.), она проводилась на основе нормативных правовых актов, принятых в соответствии с Конституцией СССР 1936 г., государственными органами, облеченными соответствующими полномочиями и руководствующимися комплексом директивной документации, частично известной обществу»14. Но если принудительная высылка целого этноса, по мнению автора, не является репрессией, то становится понятным, для чего ей потребовалось прибегать к юридическим конструкциям: значит, и пребывание этносов на спецпоселении — не репрессия, а просто «специальный режим», «отдельные ограничения прав и свобод»: «Именно условия военного времени и острая необходимость восстановления разрушенного войной хозяйства заставили государство ввести особый правовой режим (выделено нами. — С. К.) деятельности государственных органов, организаций и должностных лиц, допускающий установление отдельных ограничений конституционных прав и свобод, а также возложение дополнительных обязанностей». Специальный административно-правовой режим спецпоселения стал «адекватной формой деятельности государства в "нестандартных", "экстраординарных ситуациях"»15.
В разъяснение этого автор пишет: «...мы будем придерживаться разделения прав на гражданские или личные (право на жизнь, прежде всего) — такое право у спецпереселенцев отнято не было; политические (право избирать и быть избранными во властные структуры, на равный доступ к государственной или иной службе) — они обладали избирательным правом, но отсутствовало последнее; экономические (право собственности, право на труд, отдых и т. п.) — немцы пользовались ими, как и все остальное население страны; социальные (охрана семьи, материнства, и детства, здоровья, социального обеспе
15

чения) — и в этих правах дискриминация отсутствовала; культурные (право на образование, на участие в культурной жизни и т. п.) — здесь имели место частичные ограничения, связанные с отсутствием свободы передвижения»16.
На наш взгляд, здесь за наукообразной аргументацией проглядывает набирающая силу тенденция легитимизировать государственное насилие, оправдать целесообразность его применения. Мы остановились более подробно на выводах Л. П. Белковец, поскольку они претендуют на универсальность, приложимость не только к немецкому этносу, но и к российскому крестьянству. В самом деле, она не отрицает, что оформление правового положения граждан в условиях режима спецпоселения в годы войны ведет начало от событий 1930 г., «когда оно из особого правового режима для кулаков (зонирование территории проживания по социальному принципу) превратилось в специальный административно-правовой режим для отдельных народов (по национальному принципу)»17. Но если применить «правило Белковец» к предмету нашего изучения, то, заменив «немцев» на «кулаков» и изменив дату, получим следующее: «Депортация «кулаков» 1930-1931 гг. не носила репрессивного характера, она проводилась на основе нормативных правовых актов, принятых в соответствии с Конституцией СССР 1924 г. государственными органами, облеченными соответствующими полномочиями и руководствующимися комплексом директивной документации, частично известной обществу». Здесь, кстати, как и в случае с немцами (постановление законодательного органа о высылке), под крестьянскую депортацию было выпущено «частично известное обществу» постановление ЦИК и СНК СССР от 1 февраля 1930 г., придавшее «легитимность» последующим репрессивным действиям сталинского режима в отношении крестьянства. Квазинаучность указанных выше построений очевидна, нам же хотелось здесь лишь подчеркнуть, что и с понятием «режим» можно осуществлять весьма конъюнктурные манипуляции.
Однако, если среди профессиональных историков существует согласие относительно того, что спецпоселение это форма государственных репрессий, то уточнение ее статуса в ряду репрессивных практик вызывает определенные разногласия. Так, В. Н. Земсков, оперируя в своей работе закавыченными чекистскими терминами «кулацкая ссылка», «спецссылка», отмечает: «Открытым остается вопрос, кто такие спецпоселенцы — либо наиболее дискриминируемая часть обычного гражданского населения, либо наиболее льготная часть гула-говского населения, или, может быть, одновременно и то, и другое. Мы
16

склонны рассматривать спецпоселенцев на начальных стадиях жизни на спецпоселении как людей, примыкающих к гулаговскому населению (на этом этапе они по многим параметрам мало чем отличались от политических ссыльных, а последние, безусловно, часть гулаговского населения), но с течением времени имеющих тенденцию эволюционировать в сторону обычного гражданского населения. В основном эта эволюция постоянно находилась в стадии процесса, который по разным причинам то ускорялся, то замедлялся, но... не завершался <...> применительно к концу 1930-х гг. можно констатировать, что спецпереселенцы (трудпоселенцы) являлись особым социальным слоем, в гораздо большей степени близким к политическим ссыльным, нежели к свободному населению»18. В своих рассуждениях В. Н. Земсков солидарен с позицией В. А. Берлинских, название монографии которого несет в себе «маркировочную» нагрузку: «Спецпоселенцы. Политическая ссылка народов Советской России». Сам В. А. Берлинских применительно к характеристике крестьян на спецпоселении отмечает: «Формально- юридически спецпереселенцы не являлись лишенными свободы (судебные решения по их делам не выносились), но фактически были репрессированы, поскольку лишались двух важнейших прав — избирательного (признавались «лишенцами») и права на свободное передвижение (им было запрещено под страхом уголовной ответственности покидать спецпоселки)»19. Далее автор пытается определить черты коренного отличия «кулацкой ссылки» от ссылки дореволюционной и практиковавшейся в 1920-е гг.: «Во-первых, она была массовой... Большинство при этом отправлялось на спецпоселения (спецпереселенцы), меньшую часть составляли отправленные в ссылку на сроки (ссыльные) и высланные навечно (административно-ссыльные)... Вторая особенность "кулацкой" ссылки заключается в том, что по своему социальному составу она была исключительно крестьянской. Третье: "кулацкая" ссылка стала истребительной антикрестьянской акцией... Четвертое: последствия этой всекрестьянской ссылки повлияли на развитие страны в целом... "Кулацкая" ссылка разрушила трудовую инфраструктуру каждой деревни...»20. Логика рассуждений В. А. Берлинских понятна: он исходит из совершенно бесспорной посылки о том, что высылки и последующее пребывание депортированных на спецпоселении носили внесудебный (административный) характер. Поскольку внесудебные репрессии санкционировались политическим режимом, то для исследователя это, видимо, и послужило основанием для того, чтобы объявлять практически всех, оказавшихся в режимных условиях спецпоселения, политическими ссыльными, а форму репрессии — политической ссылкой. И хотя ис
17

торик делает при этом Массу оговорок о том, что карательная машина постоянно уточняла статус различных категорий внутри «спецконтингента» (известно, что к концу сталинской эпохи среди находившихся на спецучете комендатур насчитывалось более 30 учетных категорий), сведение статуса репрессированных к положению, равному или близкому политическим ссыльным, нельзя отнести к научно доказанному утверждению. Выше было показано, что самому автору что-то мешало придать «кулацкой» ссылке 1930-х гг. статус ссылки политической.
Нам представляется, что оба исследователя (В. А. Берлинских и В. Н. Земсков) скорее недорешили, чем прояснили проблему определения статуса «кулацкой» (мы склонны называть ее крестьянской) ссылки. Здесь, как и в ранее рассмотренном случае с построениями Л. П. Белковец, имело место желание перевести понятия чекистской лексики на научную основу. Если исходить из бесспорно установленных фактов, то мы действительно имеем дело с феноменом ссылки, но ссылки весьма особенной и специфической, отличающейся от дореволюционных институтов высылки и ссылки. Следует сразу оговориться, что понятие «политическая ссылка» и в до- и послереволюционную эпоху имело вполне определенное содержание, закрепленное не законодательно-юридически, а в нормативно-режимном плане (как своего рода «маркер», «окраска учета») для того, чтобы в пестрой массе высланных и ссыльных в административном (внесудебном) порядке отделять высланных по политическим причинам от уголовных, антисоциальных, деклассированных элементов. Ни царский, ни большевистский режимы никогда не считали высланных (выселенных) крестьян политическими ссыльными или близкими к ним по статусу категориями, наоборот, они противопоставлялись друг другу и занимали разные «ниши» в иерархии статусов, которые выстраивались репрессивными структурами. Крестьянская ссылка — это не уголовная, или политическая ссылка, она другая по своей природе. Нам представляется, что это социальная по своему предназначению репрессия, на смену которой приходит затем ссылка этническая. Безусловно, существовали смешанные варианты (депортация крестьян из этнически однородных по населению территорий - Украины, Белоруссии, среднеазиатских республик и т. д.), но принципиально это сути не меняет.
В ряде наших публикаций уже отмечалось, чем крестьянская ссылка отличалась от ординарных процедур административной (внесудебной) высылки и ссылки. По действующему законодательству высылка и ссылка носила индивидуальный, но никак не семейный характер. Она назначалась на срок не более пяти лет. Крестьянская
18

же ссылка осуществлялась как бессрочная. Административная ссылка не предполагала обязательного привлечения ссыльного к труду, последний сам выбирал для себя род занятий и место работы. Напротив, характер труда и место работы депортированным крестьянам определяли карательные органы. Таким образом, депортация крестьян являлась экстраординарной ссылкой, носившей бессрочный, семейный характер в соединении с принудительным трудом. Трагедия спецпереселенцев заключалась прежде всего в том, что, не лишаясь формально свободы, они получали статус репрессированных, поскольку утрачивали два фундаментальных права (гражданское/политическое и право на передвижение). Нахождение ссыльных крестьян во вне-правовом поле создало в итоге удобный для власти законодательный вакуум, позволявший устанавливать и трансформировать статусные параметры спецпереселенцев под свои цели и задачи21.
Чрезвычайно важным является четкое определение тематики антикрестьянских репрессий в общем ряду работ, посвященных внутренней политике сталинского режима. Практика показывает, что репрессивная тематика изучена достаточно выборочно. В 1990-е гг. сложилась даже определенная традиция в специализации исследований: оформились направления по истории этнических депортаций, которые, в свою очередь, распадаются на «национальные линии» (немецкую, польскую и др.), активно развивается область изучения конфессиональных репрессий и т. д. Одним из немногих современных российских историков, изучающих данную проблематику в целом, на высоком концептуальном уровне, является О. В. Хлевнюк. В коллективной работе, посвященной рассмотрению механизмов репрессивной политики советского режима, ему принадлежит раздел о государственном терроре в СССР в 1930-е гг.22 На наш взгляд, О. В. Хлевнюк весьма убедительно квалифицирует политику форсированной индустриализации и принудительной коллективизации как курс, проведение которого «фактически ввергло страну в состояние гражданской войны», а т. н. раскулачивание (отметим также, что автор корректен в употреблении штампа «кулак» — его он тоже закавычивает) — как массовую карательную операцию, ставшую «моделью для последующих государственных террористических акций», в т. ч. «Большого Террора». Помимо этого, «массовые депортации и аресты крестьян составили основную часть репрессий 1930-1931 гг. и в значительной мере предопределили как общую ситуацию стране, так и новое направление развития ГУЛАГа, которое выразилось в создании сети лагерей и спецпоселков»23. О. В. Хлевнюк фиксирует одну из важнейших характеристик механизма власти сталинского
19

режима, связанную с использованием, наряду с террором, прагматичных практик «примирения» с отдельными слоями и категориями, прошедшими через репрессии, особенно акцентированную на поколение молодежи: «Шумной пропагандистской кампанией сопровождалась политическая сценка, разыгранная Сталиным на совещании комбайнеров в начале декабря 1935 г. В ответ на слова башкирского колхозника А. Тильбы: «Хотя я и сын кулака, но я буду честно бороться за дело рабочих и крестьян и за построение социализма» И. В. Сталин бросил одну из своих самых знаменитых фраз: «Сын за отца не отвечает». Вслед за этим было официально разрешено принимать в высшие учебные заведения и техникумы «детей нетрудящихся и лиц, лишенных избирательных прав», произошло некоторое смягчение режима ссылки, прежде всего для молодежи...»24
Особый и в известной степени комплексный вид литературы о крестьянской ссылке начал формироваться со второй половины 1990-х гг. в связи с развернувшейся в регионах России работе по подготовке и изданию Книг памяти жертв политических репрессий. Уже на начальной стадии своей деятельности рабочие группы, созданные из сотрудников общества «Мемориал», силовых структур и историков, в ряде регионов ставили задачу включения в отдельные выпуски — наряду с персональными сведениями о лицах, осужденных по ст. 58 УК РСФСР — данных о спецпереселенцах. В Сибирском регионе первыми среди своего рода подготовительных изданий стали справочные материалы «Возвращение крестьянских имен», выпускаемые Информационным центром УВД Читинской области25. Не претендуя на полноту, составители (руководитель Г. А. Жеребцов) поместили в них сведения о составе крестьянских семей, высланных из районов Забайкалья в разные регионы страны, сопровождая некоторые из биограмм выдержками из писем реабилитированных о пребывании на поселении. Завершались выпуски приложениями, составленными из документов и воспоминаний бывших спецпереселенцев.
Структурно данный подход нашел наиболее полное и профессиональное воплощение в рамках выпускаемого Коми республиканским фондом «Покаяние» мартирологе под одноименным названием. В 2001 г. вышел 4-й том серийного издания республиканской Книги Памяти, состоящий из двух частей и посвященный истории крестьянской ссылки в Республике Коми за весь период ее существования (1930 — середина 1950-х гг.). Это, вне всякого сомнения, лучшее на данный момент издание в ряду комплексных историко-просветительских работ о крестьянской ссылке, включающее четыре компонента — исследовательский (аналитические очерки), документы, извлеченные из архивов,
20

мемуарные свидетельства и собственно биограммы (сведения о составе крестьянских семей на поселении в Коми)26. Составители первой части историки Г. Ф. Доброноженко и Л. С. Шабалова поместили в качестве введения объемный исторический очерк, охватывающий начальный период крестьянской ссылки в первой половине 1930-х гг. Составителем второй части Н. М. Игнатовой тематические сюжеты, намеченные в предыдущем выпуске, были проинтерпретированы на материалах середины 1930 — середины 1950-х гг.
Фактически историками выполнено монографическое исследование по истории формирования и эволюции системы спецпоселений и судеб репрессированных крестьян на территории Республики Коми. Обращает на себя внимание структура очерковых работ. Первая часть построена по проблемно-тематическому признаку: депортация крестьян в Северный край (1930-1932 гг.); условия жизни и трудовое использование спецпереселенцев в Коми области (с выделением подразделов о численности переселенцев и местах расселения; строительстве спецпоселков и жилищно-бытовых условиях в них, системе управления спецпоселками и статусе репрессированных, трудовом использовании, снабжении, социально-культурной инфраструктуре спецпоселков, политико-массовой пропаганде в них). Во второй части, помимо хронологического продолжения названных выше сюжетных линий, помещен раздел о формах протеста спецпереселенцев, дан очерк о призыве спецпереселенцев в действующую армию в годы войны. В качестве приложения («Что может рассказать архив») помещен перечень документов Национального архива Республики Коми по данной теме.
Принципы изложения эмпирического материала, продемонстрированные в названных выше очерковых работах, с небольшими вариациями повторяются и в новейшем монографическом исследовании Н. А. Ивницкого (2004 г.), о котором упоминалось выше (гл. 1. Раскулачивание и депортация раскулаченных; гл. 2. Расселение и хозяйственное устройство спецпереселенцев; гл. 3. Административно-хозяйственное устройство спецпоселков и правовое положение спецпереселенцев; гл. 4. Сельскохозяйственное освоение спецпереселенцами северных и восточных районов СССР; гл. 5. Использование труда спецпереселенцев в промышленности и строительстве; гл. 6. Материально-бытовое положение спецпереселенцев. Культурно-просветительные учреждения в спецпоселках). Здесь в скрытой форме проявляется феномен определенной зависимости исследователя от структуры и характера (включая и оценочные моменты) эмпирического материала, архивных документов. Работающий длительное вре
21

мя в данной предметной области историк зачастую принимает логику и группировку изложения материала в том виде, как он представлен в документах эпохи. «Идя за документом», историк нередко воспринимает не только фактическую сторону событий, но и фразеологию, а следовательно, в известной мере, и оценочную сторону сообщаемых событий. Отсюда происходит то причудливое переплетение в работах профессиональных историков «новояза» сталинской эпохи, нередко являвшегося инструментом дискриминации, и современной научной терминологии, о чем шла речь выше. Об этом можно было бы не упоминать, если бы не одно обстоятельство: источники, за редкими исключениями, говорят на языке и в интересах институтов власти, и историк рискует оказаться под их «обаянием».
Между тем существует очевидная необходимость в расширении поля исторического поиска в данной области и анализе тех аспектов, которые не являлись приоритетными для партийно-чекистской номенклатуры сталинской эпохи, но имеют весьма существенное значение для понимания феномена крестьянской ссылки. Речь, в частности, идет о рассмотрении проблематики «Человек в условиях несвободы», одним из аспектов которой выступает предпринятое нами исследование трансформации института и функций крестьянской семьи на спецпоселении. Для нас принципиально важно отметить, что, несмотря на почти полтора десятилетия достаточно интенсивной разработки спецпереселенческой тематики, профессиональные исследования ведутся в институциональном поле с привлечением официальной статистики, официального делопроизводства, где «человеческое измерение» находилось далеко на периферии «государственного измерения».
В некоторой степени изменить сложившуюся ситуацию можно используя опыт, накопленный в такой субдисциплине как историческое крестьяноведение. Отечественные исследователи аграрной сферы и крестьянства значительно продвинулись в исследовании динамики крестьянского хозяйства и семьи как его социально-демографической основы, о чем свидетельствует, в частности, серия публикаций новосибирских историков под руководством В. А. Ильиных27. Предметом данного исследования, помимо крестьянского двора (хозяйственная организация), стала семья. И хотя речь шла об изучении единоличного крестьянства, имевшего этот статус в канун коллективизации и сохранявшего его на протяжении 1930-х гг., тем не менее, полученные историками-крестьяноведами результаты имеют прямое отношение к тематике нашей работы. В частности, такой интегральный показатель как людность единоличного крестьянского семейного дворохозяйства
22

в Западной Сибири, исчисленный по единой методике для продолжительного периода (с 1916 до 1936 г.), позволяет определить точку отсчета, с которой начался путь крестьян в спецпоселки, и сравнить динамику трансформации размеров и функций семьи единоличного и репрессированного крестьянства в первой половине 1930-х гг. В частности, из этих данных следует, что средняя людность крестьянского хозяйства в Сибири имела тенденцию к снижению на протяжении всего времени: 6,0 чел. (1916 г.), 5,69 чел. (1922 г.), 5,49 чел. (1927 г.), 5,15 чел. (1929 г.), 4,97 чел. (1930 г.), 4,54 чел. (1931г.), 4,21 чел. (1933 г.), 4,01 чел. (1936 г.). Однако очевидно, что столь резкое сокращение количества крестьянских семей с конца 1920-х гг. напрямую связано с форсированным процессом раскрестьянивания28.
Краткий и не претендующий на всеохватность обзор современной отечественной историографии проблемы крестьянского социума в условиях спецпоселения показывает, что, несмотря на значительное число работ по данной тематике, которая является ныне одной из весьма востребованных, в этой предметной области ощущается своего рода теоретико-концептуальный застой: исчерпан ресурс идей и подходов, обозначившихся в предшествующее десятилетие. Появление новых концепций во многом зависит от расширения эмпирической базы и раскрытия потенциала корпуса не только директивных, но и массовых источников, о чем пойдет речь ниже.
1.2. Массовые источники. Состав, структура, приемы обработки и анализа
Сельские «лишенцы». Изучение сельских «лишенцев» проводилось на основе комплекса личных дел «лишенцев» трех районов Новосибирского округа (области), находящихся на хранении в ГАНО: фондов исполкомов Мошковского, Кочковского и Черепановского районных советов депутатов трудящихся (Ф. Р-440, Р-400, Р-489). Обработка этого массива документов позволила составить представление об основных социально-демографических параметрах и охарактеризовать основные показатели хозяйств сельских «лишенцев» Западно-Сибирского региона.
Личные дела, заведенные на граждан, которые подавали ходатайства о восстановлении в правах, представляют собой сложный источник. Они включают документы личного происхождения, распорядительную документацию (учетные и контрольные документы — карточки и анкеты, материалы проверок, справки о деятельности, обследования), текущую переписку и т. п.
23

Процедура рассмотрения заявлений, жалоб и ходатайств о восстановлении в правах определяла состав документов в личных делах, поэтому дадим ей краткую характеристику. По обработанным нами личным делам лиц, лишенных избирательных прав и ходатайствовавших о своем восстановлении, прослеживается следующий порядок делопроизводства. Человек, включенный в списки лишенных избирательных прав и несогласный с этим, подавал заявление в ту комиссию, которая принимала решение о лишении его прав. К заявлению он прилагал документы, характеризующие его хозяйство, и разные документы, доказывающие его правоту или характеризующие его с позитивной стороны. После этого на лишенного избирательных прав заводилось личное дело. Сначала заявление попадало в руки одного из членов комиссии. Если последний считал, что имеющиеся документы недостаточно полно характеризуют «лишенца» или его материальное положение, то, как правило, предпринималась попытка собрать документы, опровергающие достоверность сведений о хозяйстве, представленные самим «лишенцем». Чаще всего сделать это не удавалось, и тогда члены сельизбиркомов собирали свидетельские показания. Когда все необходимые документы были собраны, из дела производилась выписка с кратким изложением содержания, причин лишения избирательных прав, определением социального статуса, рода занятий, состоятельности хозяйства и рекомендациями для окончательного решения комиссии. Сельизбиркомы были обязаны в трехдневный срок с момента получения жалобы передать ее вместе с собранными материалами в районную комиссию. По завершении подготовительной процедуры выписку вместе со всеми материалами дела представляли на очередном заседании районной комиссии, где выносилось окончательное решение, которое фиксировалось в общем протоколе заседания. Последним документом рассмотренного дела обычно становилась выписка из протокола заседания с указанием принятого решения, номера протокола и пункта повестки дня.
Если инициатор дела не был удовлетворен решением районной избирательной комиссии, то, согласно инструкции о выборах, он подавал апелляцию в вышестоящую избирательную комиссию или вышестоящий исполком (подавали ходатайства в Новосибирскую окружную, краевую комиссии, реже во ВЦИК). В этом случае дело запрашивалось вышестоящей инстанцией и рассматривалось по той же схеме. Решение комиссии доводилось до сведения ходатайствовавшего, а дело, уже дополненное новыми документами и резолюциями вышестоящей инстанции, обычно возвращалось в первичную избирательную комиссию.
24

Структура и состав документов в личных делах определены стремлением «лишенца» во что бы то ни стало доказать свое трудовое прошлое и настоящее (трудовой статус своего хозяйства) и лояльность по отношению к советской власти; настойчивым желанием членов комиссии глубже вникнуть в суть дела и разоблачить (если удастся) скрытого «врага» советского строя; бюрократической процедурой рассмотрения дела, т. е. совокупностью норм и правил, которые были приведены выше. Процедура рассмотрения жалобы «лишенца» являлась по существу формой следственного дознания и предполагала участие нескольких сторон, нескольких субъектов дела. Соответственно, весь комплекс документов условно можно разделить на три большие группы: 1) личные документы «лишенцев»; 2) сопроводительные документы; 3) документы комиссии.
К первой группе относятся документы, автором которых был сам «лишенец» и которые представляют его версию произошедшего, — это заявления, жалобы на ошибочность включения в списки «лишенцев», ходатайства о восстановлении в правах. В жалобах опровергается сама правомерность включения ходатая в списки «лишенцев». В ходатайствах «лишенцы» признают правомерность их лишения, но оправдываются определенными вынужденными обстоятельствами. В эту же группу следует включить карточки (реже анкеты), относящиеся к категории учетных документов. Их заполняли «лишенцы» или члены избирательных комиссий. В рассматриваемой совокупности в 46 % дел имелись карточки на лишенных избирательных прав, они содержали информацию о составе семьи, характеристики хозяйства, машин и «предприятий» крестьянина. Анкеты заполнялись на лишенных избирательных прав по ст. 65 п. «д» Конституции РСФСР 1925 г. (бывшие полицейские, бывшие белые офицеры и т. д.).
В целом личные документы сельских «лишенцев» содержат богатый фактический материал, однако использовать его следует с определенной осторожностью, поскольку заявления и ходатайства составлялись таким образом, чтобы произвести на членов комиссии благоприятное впечатление. Карточки, заполненные «лишенцами», возможно, также содержат недостоверные сведения. Вместе с тем не стоит преувеличивать степень недостоверности этого источника: все данные в заявлениях и карточках неоднократно проверялись членами избирательных комиссий разных уровней (если ходатайство не удовлетворялось районной избирательной комиссией). Сами «лишенцы» должны были подтвердить правдивость информации, содержавшейся в заявлении или карточке, различными справками. Наконец, если
25

«лишенца»-ходатая уличали во лжи, он терял шансы на восстановление, более того, это могло иметь серьезные последствия.
Ко второй группе относятся документы, подтверждающие хотя бы часть того, что ходатай изложил в своем заявлении. Члены избиркома, сомневавшиеся в правдивости информации «лишенца», делали запросы в различные организации. Данные из сопроводительных документов, составленных разными людьми, зачастую задолго до лишения избирательных прав, существенно дополняют сведения, полученные из заявления или карточки. Однако утверждать, что документы второй группы менее тенденциозны, чем первой, не совсем правильно. Например, окладные листы, динамики хозяйств, патенты, справки из финансовых органов и т. д. содержат определенную объективную информацию о доходах, состоянии хозяйства, налогах за определенный период времени (хотя необходимо учитывать, что крестьяне могли скрыть от налогообложения часть имущества, размеры посева, число лошадей или коров). Наряду с этими есть документы, на содержание которых сам «лишенец» мог оказать влияние, — это отзывы, характеристики, справки с работы, места жительства. Еще более тенденциозную информацию дают доносы соседей, представителей власти. Поэтому только при внимательном изучении, сопоставлении сведений из разных документов можно относительно объективно судить о лишенном избирательных прав.
Группа сопроводительных документов чрезвычайно разнородна по составу. В нее входят справки и характеристики, отзывы с места работы, учебы, справки по линии НКВД-ОГПУ, финансовых органов о собственности, налогах и доходах «лишенца» или его близких. Сюда же относятся справки о состоянии здоровья, копии свидетельств о расторжении брака, рождении детей. Нередко встречаются копии или оригиналы трудовых книжек, профсоюзных билетов, патентов на торговлю и удостоверения на занятия личным промыслом, окладные листы, динамики хозяйств и проч.
В третью группу входят документы, составленные в избирательной комиссии. Они отражают ход и этапы рассмотрения дела. К этой группе можно отнести выписки из дела «лишенца», из протоколов заседаний комиссий с решением по делу, резолюции комиссии с обоснованием того или иного решения, а также промежуточные директивные указания.
Документы, входящие в состав личных дел лишенных избирательных прав, носят преимущественно нарративный характер и изложены в свободной текстовой форме. Для личных дел сельских «лишенцев» характерна фрагментарность сведений и неоднородность по составу,
26

что существенно осложнило работу и определило особенности методики их обработки.
Массив личных дел лишенных избирательных прав по районам современной Новосибирской обл. (т. е. районы, входившие в состав Новосибирского округа, частично Каменского и частично Барабин-ского округов на 1930 г.) составляет 28 965 ед. хранения в 32 архивных фондах. Обработка такого количества документов потребовала бы огромных затрат времени, и даже обычная для таких случаев 10 %-ая выборка из всей генеральной совокупности (что составило бы ок. 3 тыс. дел) заняла бы много времени. Поэтому было решено создать базу данных на основе материалов нескольких отобранных описей. Конечно, такой вариант ограничивает наше исследование территорией нескольких районов, зато значительно повышает репрезентативность создаваемой базы данных. Отечественные историки накопили большой опыт работы с массовыми источниками и предлагают немало вариантов проведения разных типов выборки1. Исходя из особенностей источника, мы сочли приемлемым составление районированной, серийной, случайной выборки. При этом принималось во внимание следующее: опись должна быть достаточно крупной (не менее 1 тыс. ед. хр.) и хронологически охватывать период с 1926-1927 гг. по 1936 г. Лишь 13 из 32 описей соответствовали перечисленным требованиям (Ф. Р-384,400,411,435,438,440,449,471,489,490,1175,1207, 1242). В принципе, любая из этих 13 описей подходила для построения выборки, но следовало иметь в виду, что в удаленных от Новосибирска районах преобладали «лишенцы» трех категорий: лишенные избирательных прав за «эксплуатацию наемного труда», «владельцы сельскохозяйственных предприятий» и члены их семей. Между тем в районах, приближенных к Новосибирску, категории «лишенцев» распределялись более равномерно. Кроме того, в 1925-1926 гг. Татарск и Черепаново обрели статус городов, и это должно было определить в составе «лишенцев» этих районов более высокие доли «торговцев», «живущих на нетрудовые доходы», «бывших».
Учитывая вышеописанные особенности, районы были разделены на три типа: отдаленные (от Новосибирска) только с сельским населением (Краснозерский, Кочковский, Сузунский, Венгеровский, Каргат-ский, Чулымский), прилегающие к Новосибирску только с сельским населением (Ордынский, Мошковский, Колыванский, Тогучинский, Коченевский) и районы, в которых преобладало сельское население, но также имелось население небольших городов (Черепановский и Татарский). Предстояло выбрать описи, относящиеся к трем районам. Методом жеребьевки были отобраны три описи: из первой группы
27

Ф. Р-440 (Кочковский район значительно удален как от Новосибирска, так и г. Камня-на-Оби), из второй — Ф. Р-400 (Мошковский район) и из третьей — Ф. Р-489 (Черепановский район). В дальнейшем именно эта совокупность и будет называться генеральной.
В исторической информатике отбор объектов из генеральной совокупности обычно производят повторным механическим способом с помощью таблицы или генератора случайных чисел, либо через определенный интервал. Однако подобный отбор не позволяет учесть одну важную особенность массива личных дел «лишенцев». Она заключается в том, что на одного и того же человека могло быть составлено и храниться несколько дел. Для выяснения всех обстоятельств дела и включения всех сведений о попавшем в выборку «лишенце» необходимо составлять не механическую, а серийную случайную выборку, т. е. отбирать личные дела в том порядке, в каком они находятся в архивохранилище. Система комплектования и хранения дел «лишенцев» позволяет построить выборку указанным способом. Дела составлены в алфавитном порядке, поэтому равные шансы попасть в большую серийную выборку имеют дела всех возможных категорий за весь рассматриваемый период. В отдельной коробке хранится по 100-120 дел. После определения размера выборочной совокупности случайным образом отбирались по две коробки, относящиеся к Мошковскому и Кочковскому районам, и три — к Черепановскому району.
Следующим шагом стала оценка достаточности объема выборки. Выборочный метод основан на законе больших чисел, согласно которому с ростом объема выборки выборочное среднее (при ограниченном рассеянии признака) с очень большой вероятностью стремится к генеральной средней как к своему пределу2.
10%-я выборка (358 дел) (мы взяли по коробке личных дел из трех указанных описей) показала слишком большие значения ошибок по большинству признаков (как по хозяйственным показателям, так и биографическим), превосходящие не только 5 % (от средней частоты информационных групп), но и 10 %, что является совершенно неприемлемым для нашего исследования. 15 %-я выборка (537 дел) показала, что она вполне пригодна для работы с большинством информационных групп, поскольку адекватно отражает процедуры лишения и восстановления в правах, основные демографические (включая не только возраст и пол, но и размер и состав семьи) и биографические (уровень грамотности, национальность, виды деятельности, занятие выборных должностей, участие в войнах и служба в армиях и т. д.) сведения, многие хозяйственные показатели (количе
28

ство посева, скота, доходность, налогообложение). Однако из-за значительной нерегулярности сведений 15 %-ая выборка недостаточна для работы с информацией о хозяйстве (владение «сельскохозяйственными предприятиями», доходность этих «предприятий», сдача внаем сельскохозяйственных машин, применение наемного труда, оборот торговли), то же — о мотивации при восстановлении. Для пробной 15 %-й выборки значения ошибок оказались слишком велики для ряда хозяйственных показателей: 8 %, и в среднем значения по восьми показателям превышали 5 % (5,2-6,7 %) от среднего значения признака. Это указывало на необходимость пополнения базы данных, после которого ее объем составил 20 % (716 дел). Этот объем был уже достаточным для проведения исследований по основным информационным группам. По всем интересующим нас основным показателям (демографические, биографические, хозяйственные) значение ошибок выборки не превышает 5 %, что является вполне приемлемым для проведения научного исследования. По значительной части показателей ошибки не превышают 3 %, что свидетельствует в пользу проведения именно 20 %-й выборки. Итак, 20 %-я выборка из описи Кочковского района составила 211, Мошковского — 200, Черепанов-ского района — 305 личных дел.
После определения необходимого объема выборки обычно создается база данных, но в современных исследованиях обе процедуры осуществляются параллельно. Проведенное нами исследование не стало исключением. На сегодняшний день существуют два основных подхода к проектированию исторических баз данных — проблемно-ориентированный и источнико-ориентированный. И первый, и второй имеют свои достоинства и недостатки3. Первый широко распространен в исторической информатике и успешно используется с 1970-х гг.4 Проблемно-ориентированному подходу соответствует метод «унифицированной анкеты» и создание реляционных баз данных. Исходя из задач исследования, мы остановились на проблемно-ориентированном подходе.
При работе с делами «лишенцев» использовалась методика «унифицированной анкеты». Сложность работы с «унифицированной анкетой» в случае с делами сельских «лишенцев» заключалась в том, что в них, как правило, отсутствовал высокоструктурированный документ, поддающийся строгой формализации. Поэтому в «унифицированную анкету», согласно методике контент-анализа, включались признаки, ответы на которые содержатся во всех или в большинстве личных дел. Сведения источника при переносе в базу данных подвер
29

гались формализации и кодированию. Для дел сельских «лишенцев» были выделены 29 признаков и 210 градаций5.
Как показывает исследовательский опыт, задача по созданию машиночитаемых документов со сложной структурой решается при выполнении трех важных условий6. Во-первых, данные должны записываться в такой машиночитаемой форме, чтобы их воспроизведение максимально подробно отражало содержание личных дел, хранящихся в архиве. Во-вторых, фиксация данных должна осуществляться по принципу «свободной записи», когда значение вариаций признаков в основном выявляется в процессе работы по переводу сведений в машиночитаемую форму. В-третьих, обработка массовых данных должна предусматривать применение разных исследовательских методов.
В результате проделанной работы по формированию машиночитаемого архива данных была составлена своеобразная «книга кодов». Ее создание позволило решить две задачи: представить в виде чисел информацию о качественных признаках и выявить все изменения признаков, характеризующих «лишенцев». Например, при кодировании признака «место рождения» было выделено 14 районов, признака «национальность» — 10 национальностей.
Более сложной работой стало выявление всех видов деятельности «лишенцев» и сведение их к единым кодам. Для сельских «лишенцев» нами определен 21 вид деятельности, в разные периоды их число значительно колебалось: так, до 1914 г. выявлено 12 видов занятий; в годы советской власти в разные периоды — от 11 до 16. Аналогично анализировалась мотивация, которую выдвигали «лишенцы» для восстановления в правах. Первоначально было выявлено более 40 разных аргументов, приводимых в заявлениях и ходатайствах. Однако в результате объединения в более крупные группы осталось 12 аргументов.
При изучении данных, характеризующих сельских «лишенцев», представлялось важным оценить критерии крестьянских хозяйств. При анализе дел определены следующие признаки: количество едоков в семье, количество работников в семье, стоимость имущества, доходность хозяйства, сумма уплачиваемого сельскохозяйственного налога, обеспеченность хозяйства сельскохозяйственными машинами, сдача их внаем, владение сельскохозяйственными предприятиями, наличие рабочего скота в хозяйстве, количество домашних животных, количество посева, применение наемного труда в хозяйстве, наличие неземледельческих заработков.
Достаточно сложной представлялась оценка хозяйства крестьянина, лишенного избирательных прав, поэтому фиксировались оцен
30

ки имевшегося хозяйства и имущества как властями, так и самими «лишенцами». В результате в ряде показателей, таких как доходность хозяйств, сумма уплачиваемого налога, владение и сдача внаем сельскохозяйственных машин и «предприятий», применение наемного труда в хозяйстве, пришлось вводить дополнительные пункты, учитывавшие расхождения в сообщаемых сведениях.
Завершающим этапом стала подготовка базы данных и ее обработка с целью получения одномерных распределений, рассчитываемых по всему объему данных, и таблиц сопряженности, дающих количественную меру сочетаний тех или иных свойств объекта изучения. Результаты исследования представлены в гл. 2 данной работы.
Спецпереселенцы. Наличие ряда обобщающих работ по истории крестьянской ссылки не снимает, тем не менее, необходимости в дальнейшей разработке данной темы. Выражаясь языком археологической науки, историками крестьянской ссылки снят пока самый верхний пласт информации о данном феномене. Иначе говоря, исследователи работали на том источниковом пространстве, которое предоставлялось делопроизводственной документацией карательных органов, хранящейся прежде всего в фондах федеральных архивов. Работами В. Н. Земскова и отчасти В. Я. Шашкова почти полностью исчерпан информационный потенциал фонда Отдела спец(труд)по-селений в ГА РФ (Ф. Р-9479). Н. А. Ивницкий работал с фондами Политбюро ЦК ВКП(б) и ОГПУ-НКВД. Введены в научный оборот основные документы и материалы, характеризующие законодательно-нормативную основу антикрестьянских репрессий в форме высылки на спецпоселение, опубликована большая часть карательной статистики по спецпереселенцам, основные документы отчетного характера за разные периоды существования спецпоселений.
Тем не менее, существует ряд важнейших аспектов данной темы, разработка которых лимитирована состоянием и структурой доступной историкам источниковой базы. В частности, практически вне поля внимания исследований находится область экономики, режима спецпоселений, повседневной жизнедеятельности «контингента» спецпоселений. Очевидно, что подобного рода информация нашла определенное отражение в документах, введенных исследователями в научный оборот, но она столь тенденциозна, что требует критического подхода к ее анализу и использованию. В источниковедении хорошо известен феномен утраты и искажения части информации по мере ее агрегирования, перевода на более высокий уровень обобщения. Это традиционно происходило при подготовке аппаратом репрессивного ведомства обобщающих сводок или докладов для директивных орга
31

нов (ЦК, СНК). Общая ситуация рисовалась в таких документах усредненной, сглаженной. Между тем в фондах федеральных архивов историки работали именно с такими группами источников. Существовали значительные временные лакуны для сводной экономической информации: первые обобщающие отчеты по экономической деятельности спецпереселенцев появились только в 1935 г., а 1937-й год стал последним для документов такого рода. Но и эти годовые отчеты отражали лишь производственную и финансовую деятельность т. н. сельскохозяйственного сектора спецпоселений и не затрагивали использование труда спецпереселенцев в сферах промышленности, строительства и транспорта. То же касается и режима спецпоселений: удовлетворительный учет движения «спецконтингента» был налажен только с 1932 г., тогда как первые два года существования спецпоселений характеризовались состоянием хаоса. Весьма специфично отражена в официальных источниках и повседневная сторона жизни спецпереселенцев. Настроение и поведение последних характеризовалось либо через перечень примеров (положительной или отрицательной направленности с точки зрения интересов власти), либо в очень обобщенной форме.
Вместе с тем очевидно, что имеется громадный по своему источни-ковому разнообразию и потенциалу корпус документов, вовлечение которого в научный оборот только начинается. Речь идет о массовых источниках, хранящихся в фондах местных государственных и ведомственных архивов, — это списки и документация, сформированные в процессе высылки крестьянских семей, восстановления спецпереселенцев в избирательных правах, личные дела глав семей, находившихся на спецпоселении. Именно такого рода источники содержат разнообразную и важнейшую информацию о настроениях и повседневной жизнедеятельности крестьян — спецпереселенцев, которая попросту растворялась в недрах официального делопроизводства, не доходя до «верхнего», директивного уровня. Значимость и ценность этого вида источников еще и в том, что только путем обработки и систематизации содержащейся в них информации можно получить новые знания, не содержащиеся в директивной информации.
Для карательной статистики крестьянская семья являлась не более чем формальной единицей учета. Однако из-за специфики данного вида репрессий (высылка семьями) именно семья являлась своего рода интегративной микросистемой, изучение которой позволяет оценить не только результативность государственной репрессивной политики (успехов или провалов), но и ответную реакцию крестьян на действия политического режима. Именно на этом, первичном,
32

уровне проявлялись стратегии и тактики, к которым прибегали крестьяне в экстремальных условиях спецпоселения.
Ниже мы рассмотрим основные характеристики указанных выше массовых источников, структуру, источниковый потенциал и методы их обработки.
Территория Сибири являлась одной из регионообразующих для формирования и эволюции системы крестьянских спецпоселений. Сюда наряду с севером Европейской России и Уралом направлялся основной поток репрессированных крестьян с запада на восток и с юга на север: на протяжении 1930-х гг. в сибирских комендатурах обреталось от 25 до 35 % спецпереселенцев страны. Вместе с тем в комендатурах Сибири находились преимущественно сибирские же крестьянские семьи. За счет проводившихся т. н. внутрикраевых высылок доля сибиряков в составе спецпереселенцев достигала двух третей. Практиковалась «переброска» крестьян из южных и западных районов Сибири в северные и восточные. Сказанное не исключает обратного: в 1933 г. в ходе «зачистки» приграничных территорий в Забайкалье около 2 тыс. семей были депортированы с востока на северо-запад Сибири в комендатуры Нарымского края.
Карательные органы в ходе высылок — и массовых, и локальных — стремились «перебросить» крестьянские семьи не только за пределы района прежнего проживания, но и округа и даже области. Это создает основные трудности при восстановлении судеб крестьянских семей. Как правило, информация об этом разорвана на два крупных блока и хранится в разных ведомственных архивохранилищах. В местных районных и областных (краевых) государственных архивах отложились, и далеко не в полном объеме, документы о высылках крестьянских семей. Первичная документация содержит обоснование для применения высылки и оформлена в виде протоколов местных органов власти, списков на высылку, карточек учета высылаемых и т. д. Они содержат первичную информацию о репрессированных крестьянских семьях на «входе» в систему спецпоселений.
Второй информационный блок составляют документы делопроизводства собственно карательного ведомства ОГПУ-НКВД-МВД. Они отражают период пребывания крестьянских семей на спецпоселении и являются ключевыми для восстановления персоналий жертв политических репрессий. Основную роль здесь играют документы регистрационного и учетного характера, представленные картотекой и личными делами спецпереселенцев, хранящимися ныне в архивных отделах (спецфондах) информационных центров УВД разных областей и краев.
33