Многие представители рассматриваемой категории до революции трудились исключительно в сельском хозяйстве; предпринимательской же деятельностью они занялись в годы нэпа. Эти крестьяне имели, как правило, небольшое подсобное хозяйство, но главы хозяйств и члены их семей занимались торговлей. Так, Д. Ф. Епатин (Черепановский район) всегда занимался сельским хозяйством и был середняком (с его слов), а «когда случился недород, по примеру соседа занялся торговлей»58. Сначала торговал мясом на рынке. Видимо, торговля пошла успешно, и Епатин, решив расширить торговлю, в 1926 г. открыл лавку сначала в своей деревне, а уже в следующем году в Черепаново; работал сам и все члены его семьи.
Наконец, в категории лишенных прав за торговлю в 1930-е гг. следует выделить крестьян, которые собственно торговлей никогда не занимались. Принимая решение об их правовой дискриминации, власти обычно использовали такие формулировки: «продал корову и двух овец»; «продал восемь поросят»; «продал своего жеребенка» и т. д. Группу составляли обычные крестьяне, всю жизнь занимавшиеся крестьянским трудом. Мотивы лишения их прав были явно вымышленными.
Судьбы значительной части лишенных прав за торговлю, особенно тех, кто подавал заявления в 1927-1929 и в 1930-е гг., неизвестны. Около 40 % торговцев были «раскулачены» и высланы на спецпоселение, некоторые вскоре умерли. Крестьяне преклонного возраста жили на иждивении у родственников.
По состоятельности хозяйства, принадлежавшие «лишенцам» данной категории, были очень разными. В одном хозяйстве насчитывалось в среднем 5,2 едока, 1,78 работника, 1,4 лошади, 1,3 коровы, засевалось 3,93. дес. (см. табл. 8-12). В Юго-Западной Сибири на одно середняцкое хозяйство приходилось 8,2 га (7,52 дес.) посева, 2,3 лошади, 2,8 коровы59. Иначе говоря, по формальным показателям хозяйства причисленных к категории «торговцы» относились даже не к середняцким, а скорее к бедняцким. Однако, как отмечалось выше, для этой группы «лишенцев» сельское хозяйство не всегда являлось основным источником дохода, поэтому только по уровню хозяйства о доходах торговцев судить не следует. Впрочем, Е. В. Байда, исследовавшая данную проблему на материалах Урала, делает вывод о том, что «у сельских торговцев по характеру хозяйство являлось бедняцким или середняцким... для крестьянина-бедняка или середняка торговля была вспомогательным источником дохода в самые критические моменты»60. Однако в литературе высказывается и другая точка зрения: торговлей занимались в основном «кулаки», они вкла
85
дывали свои капиталы в торговлю61. Представляется, что оба мнения верны лишь отчасти. Торговлей, если отвлекаться от ее масштабов и продолжительности деятельности, занимались как бедняки, желавшие поправить свое положение, так и зажиточные крестьяне.
Об уровне доходов большинства торговцев правомерно судить не по уровню и величине их хозяйств, а по размерам и оборотам торговли. Около десятой части представителей изучаемой группы занималась сравнительно крупной для деревни торговлей (9,4 %). Имея патенты третьего и четвертого разрядов, они в основном владели лавками, в которых продавались различные товары — от бакалеи до церковной утвари. Получившие патент второго разряда торговали чаще всего мясом, преимущественно на рынках. У 12,9 % торговля была очень мелкая, в разнос: торговали по патентам первого разряда на рынках и базарах в основном «съестными припасами». Вовсе без патентов торговали 28,2 %. Нет сведений о разрядах патентов у 28,2 % «торговцев»: либо потому, что они торговали еще до революции, либо потому, что их дела были сфабрикованы избирательными комиссиями, которые, не имея документального подтверждения, «приписывали» торговлю крестьянину.
Сведения об оборотах торговли, хотя и указываются в личных делах торговцев, но являются весьма условными (торговля могла вестись как до революции, так и в годы нэпа), и сравнивать их проблематично. Поэтому мы приводим лишь данные о торговавших в годы нэпа (суммы на 1925-1928 гг.). Обороты торговли свыше 3 тыс. руб. были лишь у одного человека в изучаемой группе, еще у 9,4% они составляли от 1501 до 3 тыс. руб. Около 10% торговцев имели торговлю с оборотом от 1201 до 1,5 тыс. руб., 4,7 % — от 1001 до 1,2 тыс. руб. Обороты торговли большей части торговцев в изучаемой группе (45,8 %) не превышали 1 тыс. руб., при этом у 11,7 % торговцев они достигали от 701 до 1 тыс. руб., у 12,9 % — от 501 до 700 руб., у 15,3 % — от 301 до 500 руб., у 5,9 % — менее 300 руб. Сведений об оборотах торговли у 23 человек нет.
Доход сдававших дома и комнаты не превышал 680 руб. в год, но в большинстве случаев он оказывался просто мизерным — от 80 до 220 руб. в год. Такую деятельность лишь с большой натяжкой можно назвать предпринимательской. Зачастую помещения сдавали пожилые, одинокие люди, не способные заниматься сельским хозяйством.
Советская власть относилась к торговле с особым подозрением, потому сельским торговцам восстановиться в правах было достаточно сложно. Авторы трети заявлений отрицали свою причастность к торговле или утверждали, что продавали излишки продукции своего
86
хозяйства. Представителям этой группы порой приходилось опровергать нелепые обвинения со стороны властей. Например, С. М. Се-някин (Черепановский район) узнал, что его лишили избирательных прав «за продажу арбузов и прессованного сена и применение наемного труда при прессовке сена». Возмущению крестьянина не было предела: «Откуда в деревне арбузы, до момента лишения я даже не знал ни о каких арбузах, никакого сена в жизни не прессовал»62. Остальные две трети заявителей признавали, что занимались торговлей, и в качестве оправдания ссылались, как правило, на бедность, неурожай, «нечем кормить семью». Один из торговцев (Черепановский район) писал: «Торговля мне совершенно чуждое занятие, но не мог же я семью оставить голодной»63. Некоторые делали акцент на неграмотности, незнании законов. А. П. Калинкина (Черепановский район) в заявлении писала: «Не знала, что торговля карается по закону, торговала съестными припасами по безграмотности»64. Для отдельных «лишенцев» занятие торговлей было событием прошлого. Е. Д. Силин (Черепановский район) отмечал: «Если я занимался частной торговлей до 1916 года, то в то время государственной торговли и не было, прошло уже 13 лет и должно прощаться за давностью»65. Некоторые заявители возмущались несправедливостью советских законов. Так, И. И. Ишутинов (Мошковский район писал: «Торговал лишь потому, что торговля была разрешена повсюду с оплатой по патенту, до 1927 года у меня был взят патент на право торговли, за который оплачивалось государству, разве я мог подумать, что лишат прав за разрешенную государством деятельность»66.
Избирательными комиссиями было восстановлено в правах 22,9 % сельских торговцев. При этом в Мошковском и Черепанов-ском районах этот показатель составил около 20 %, а в Кочковском районе — 35%. Более высокий процент восстановленных торговцев в последнем объясняется, видимо, тем, что там дискриминационные решения в отношении значительной части представителей рассматриваемой категории принимались без какого-либо документального подтверждения, следовательно, крестьянам было проще опровергнуть основания для их лишения. Однако если в городе избирательные комиссии снисходительно относились к мелким торговцам, ссылавшимся на вынужденные обстоятельства и непродолжительность своей торговой деятельности, то в сельской местности комиссии вели себя более жестко и не принимали в расчет особые обстоятельства и незначительность масштабов торговли. Восстанавливались лишь пожилые люди, получавшие мизерные доходы от сдачи комнат, и те,
87
кто сумел доказать ложность представленных сельизбиркомами сведений о торговой деятельности.
Священнослужители. В 1920-е гг. категория «служителей религиозного культа» в сельской местности была достаточно многочисленной. В 1925-1926 гг. в целом по стране она являлась второй по численности после «торговцев» и составляла 21,2 %. Позже ее доля сокращалась (хотя численность увеличивалась): в 1927 г. — до 10,2 %, в 1929 г. — до 9,3 %, в 1931 г. — до 7,6 %67. В Сибирском крае численность лишенных прав по религиозным мотивам была несколько ниже, чем по стране и РСФСР, и достигала в 1927 г. 7 %, в 1929 г. - 5 %68.
В рассматриваемой нами группе категория лишенных по п. «г» ст. 65 Конституции РСФСР 1918 г. составляла 3,9 %. Все священнослужители в сельской местности были лишены прав в 1920-е гг. (см. табл. 1). В кампанию 1927 г. впервые подали апелляции 26% (когда они были лишены неизвестно), в 1928-1929 гг. — 74 % служителей культа. Доля сельских священников в группе составляла 27 %, вспомогательного персонала церквей (дьяконы и псаломщики) — 34,5 %. В отличие от города, в деревне не лишали прав хористов, сторожей и др. Церковные старосты составляли 7,7 % от численности группы, столько же — бывшие монахини. Все остальные являлись членами различных сект: 19,2 % — председатели, начетчики члены баптистских общин, 7,7 % — члены группы евангельских христиан и 3,8 % — члены группы иеговистов.
В категории священнослужителей преобладали люди среднего и старшего поколений (35-70-летние составляли 88 %), убеждения которых сформировались задолго до революции. Молодежи среди священнослужителей (25-30 лет) было немного — около 4 % (см. табл. 5). Активная антирелигиозная агитация большевиков достигла своей цели. Несмотря на присущий деревне традиционализм и консерватизм, молодежь в сельской местности отказывалась работать при церкви.
Категория священнослужителей на треть состояла из уроженцев Сибири. Доля родившихся в Европейской России достигала 25,9 % (преимущественно выходцы из Волго-Вятского и Центрально-Черноземного регионов). В отличие от других категорий сельских «лишенцев», в анализируемой группе были широко представлены коренные жители западных регионов страны: Украины (14,8 %) и Белоруссии (3,7 %). Места рождения остальных неизвестны. По национальному составу «служители религиозного культа» среди остальных категорий не выделялись. Преобладали русские — 81,4 %. Поскольку выходцев из западных регионов в этой категории было больше, чем '
88
в других, доля украинцев и белорусов оказалась несколько выше. Украинцы составляли 14,8 %, белорусы — 3,7 % (см. табл. 6).
«Служители религиозного культа» — единственная категория сельских «лишенцев», которая включала представителей дореволюционного привилегированного сословия — духовенства. Впрочем, собственно к духовенству по происхождению относилось лишь 11 % лиц этой категории. Остальные принадлежали к крестьянскому сословию.
По уровню грамотности (образования) священнослужители выделялись на фоне всех остальных категорий. Со средним образованием были только священники, но никто из них не заканчивал духовную семинарию. Вспомогательный персонал, монахини, руководители общин, начетчики баптистов имели, как правило, начальное (сельское) образование. Лишь 14,8 % составляли просто грамотные, в основном это были церковные старосты. Характерно, что в данной категории отсутствовали неграмотные (см. табл. 7).
Для многих городских священнослужителей работа в церкви являлась временной и обусловливалась вынужденными обстоятельствами. Сельские священники служили в церквах, как правило, с начала века, и внешние катаклизмы не внесли в их занятия каких-либо изменений. В конце 1920-х гг. сельские священники были обложены непосильным налогом; они не смогли его выплатить, и их имущество распродали. К сожалению, дальнейшая судьба этих людей, как правило, неизвестна.
Одни псаломщики и дьяконы как до революции, так и в годы нэпа, служили при церкви и имели свое небольшое хозяйство, поскольку вознаграждения за службу в церкви для содержания семьи не хватало. Другие до революции занимались сельским хозяйством или работали по найму и лишь в годы нэпа стали служить при церкви. Некоторые из них в годы Гражданской войны активно поддерживали советскую власть и участвовали в партизанском движении. Так, И. В. Головко переселился в Сибирь в 1909 г., имел бедняцкое хозяйство, во время революции поддержал советскую власть, в годы Гражданской войны партизанил, в 1920-е гг. занимался сельским хозяйством, в 1922 г. после смерти своего отца, служившего в церкви дьяконом, стал дьяконом, продолжая заниматься сельским хозяйством. В 1930 г. был выслан в Нарым69. Хозяйства псаломщиков и дьяконов, хотя в основном считались середняцкими или бедняцкими, были, как правило, обложены индивидуальным налогом. В 1930 г. около трети вспомогательного персонала выслали на
89
спецпоселение70. А. И. Копылова «по старости и болезни» вернули со спецпоселения, он жил на иждивении дочери71.
Председатели и члены различных религиозных общин (в изучаемой группе это церковные старосты православных общин, руководители групп иеговистов и евангельских христиан, а также начетчики и председатели общин баптистов) никогда в церквях не служили и вознаграждения за свой труд не получали. Свои обязанности в общине они выполняли в свободное время от основного занятия — сельского хозяйства. Позже эти люди, как псаломщики и дьяконы, также были индивидуально обложены налогом, за его неуплату лишились имущества, а сами оказались на спецпоселении72.
Причисленные к категории «служителей религиозного культа» в сельской местности пытались оспаривать решение об обложении их индивидуальным налогом; в их личных делах имеются подробные описания хозяйств. В среднем на хозяйство священнослужителя приходились 4,6 едока, 1,8 работника, 3,1 дес. посева, 1,2 головы рабочего скота и 1,1 коровы, т. е. хозяйства являлись скорее бедняцкими (см. табл. 8-12). При этом хозяйства были очень разными по уровню состоятельности. Священники имели, как правило, небольшие хозяйства (посева либо не было, либо он не превышал 1-2 дес, скот либо отсутствовал, либо имелась лошадь или корова). Доход они получали от церкви; судя по документам, он составлял от 267 до 420 руб. в год. У вспомогательного персонала были в основном бедняцкие хозяйства: засевалось 2-3 дес, имелась одна корова, рабочий скот зачастую отсутствовал. Представители этой группы получали от церкви значительно меньше, чем священнослужители: около 50-70 руб. в год. Хозяйства же членов религиозных общин (председатели, старосты, начетчики баптистов), имевших большие семьи, были в основном середняцкими: 5-8 дес. посева, одна-две лошади и столько же коров. Таким образом, по размерам хозяйства основная масса «служителей религиозного культа» даже не приближалась к зажиточным. Вместе с тем большинство из них было обложено индивидуальным налогом, в облагаемую сумму включался т. н. доход от культа. Сельские священники облагались налогом в 970-1420 руб., что значительно превосходило не только размер доходов, но и стоимость всего имевшегося имущества. Псаломщики, дьяконы, члены религиозных общин были обложены на меньшую сумму (170-360 руб.), но также превышавшую доходы от их хозяйств. Выплатить такие суммы налогов они были не в состоянии.
Неудивительно, что в своих заявлениях священнослужители требовали главным образом не восстановления в правах, а снятия с них
90
непосильного налогового бремени. Сельские священники, в отличие от городских, в своих апелляциях не допускали даже намека на раскаяние в своей деятельности. Они лишь старались избежать разорения своей семьи. Сельский священник А. П. Дзубенко на восьми страницах заявления подробно описывал собственные доходы (прежние и настоящие), возмущался недостоверными сведениями избирательной комиссии и сообщал, что, если даже продаст свой дом и все свое скромное хозяйство, то 1 260 руб. налога все равно уплатить не сможет73.
К восстановлению в правах «служителей религиозного культа» в сельской местности избирательные комиссии подходили очень сурово. Несмотря на все приводимые аргументы, лишь в отношении одного человека из всей группы было принято положительное решение. Им оказался представитель баптистской общины, доказавший, что никогда не являлся ее председателем и вообще давно порвал с ней74.
Бывшие белые офицеры и бывшие полицейские. Лишенные избирательных прав по п. «д» ст. 65 Конституции 1918 г., т.н. бывшие, никогда не представляли значительную группу. Их доля среди сельских «лишенцев» в 1925-1926 гг. составляла 12,9 %, в 1927 г. — 7,4, в 1929 г. — 6,5 %, в 1931 г. — 4,6 %75. В Сибирском крае этот показатель был ниже, чем в среднем по стране и РСФСР, и достигал в 1927 г. 6,3 %, в 1929 г. - 3,3 %76.
В изучаемой нами группе сибирских сельских «лишенцев» эта категория была самой малочисленной — 2,06 %. В ней 85,6 % составляли лишенные прав и подававшие заявления в 1927-1929 гг. и 14,4 % — в 1930 г. В отличие от города, в сельской местности проживали единицы бывших белых офицеров. Это были в основном бывшие урядники, приставы, стражники, сторожа, которые до революции относились к мелким служащим или техническому персоналу карательных органов.
В этой категории «бывших» преобладали люди старшего поколения: 71,3 % — старше 50 лет, от 46 до 50 лет — 21,4 %; самому «молодому» из них было 42 года (см. табл. 5). Большинство бывших служащих карательных органов царской России и бывших белых офицеров (92,9 %) — неместные уроженцы, более всего среди них выходцев из Европейской России (из Центрального региона — 21,4 %, Волго-Вятского — 21,4, Центрально-Черноземного — 7,1, Поволжья — 7,1 %) и западных регионов (из Белоруссии — 14,2 % и Украины — 7,1 %). Бывшие белые офицеры оказались в Сибири в годы Гражданской войны, а бывшие служащие карательных органов — до революции. По национальному составу эта категория мало отличалась от осталь
91
ных: преобладали русские (78,6 %), были также представлены украинцы (7,1 %) и белорусы (7,1 %) (см. табл. 6).
Среди «бывших» в сельской местности не зафиксированы выходцы из привилегированных сословий. Все бывшие служащие карательных органов представляли крестьянское сословие. Среди бывших белых офицеров встречались выходцы из мещанства и крестьянства.
По уровню грамотности (образования) «бывшие» значительно выделялись на фоне сельского населения, среди них не было неграмотных. Малограмотные составляли 14,2 %, лица с начальным образованием — 50 %, со средним — 35,7 %. Начальное образование имели бывшие служащие полиции и жандармерии, а среднее — бывшие белые офицеры (см. табл. 7).
Работа в полиции или жандармерии для большинства лиц в изучаемой группе не являлась постоянной. Многие, переехав в Сибирь, по разным причинам отошли от сельского хозяйства; они работали по найму, занимались кустарным трудом, затем оказались на службе в полиции. Судя по заявлениям, эти люди не воспринимали службу в полиции или жандармерии как достойную и почетную, работать некоторое время в этой системе их заставили обстоятельства. Так, В. С. Ивашутин, служивший сторожем в полиции один год, писал в ходатайстве: «Пошел на такую позорную службу из-за крайней нужды»77. В группе лишь один человек до революции проработал урядником в полиции более 15 лет78. Для всех остальных работа в карательных органах являлась временной.
В сельской местности, как и в городе, большая часть бывших полицейских, советскую власть не воспринимала враждебно: два человека в годы Гражданской войны даже служили в Красной армии79, никто не воевал в белых армиях. Во время Гражданской войны и в годы нэпа все бывшие служащие полиции и жандармерии занимались сельским хозяйством. К сожалению, неизвестно, как сложилась судьба этих людей в 1930-е гг. Достоверные сведения имеются лишь о судьбе двух бывших полицейских. Так, В. С. Ивашутин после ранения в Первой мировой войне начал слепнуть, в 1930-е гг. находился на иждивении дочери80. И. А. Енин был осужден в 1930 г., семья выслана в Нарым81. С достаточной степенью уверенности можно предполагать, что судьбы остальных также сложились трагически, поскольку в 1928-1929 гг. «бывшие», будучи обложенными индивидуальным налогом, не смогли его уплатить. Их имущество конфисковали, а самих либо осудили, либо выслали на спецпоселение.
Бывшие белые офицеры до революции работали в частных фирмах или состояли на государственной службе. Все они принимали
92
участие в Первой мировой войне. В годы Гражданской войны были мобилизованы в белые армии. Впоследствии все служили в Красной армии (в принципе они не подлежали лишению прав). В. А. Вруб-левский, несмотря на то что в армии Колчака «служил» десять дней, в Красной — два года, а в 1922-1927 гг. являлся членом РКП(б), был лишен избирательных прав в 1927 г. и вторично — в 1930 г.82 После Гражданской войны бывшие белые офицеры, оказавшись в деревне, занялись сельским хозяйством. В годы нэпа они работали учителями или в кооперативных организациях (главными бухгалтерами, председателями маслоартелей, заведующими складами) и имели небольшое хозяйство. В 1930-е гг. один из бывших белых офицеров К. Н. Воробьев был «раскулачен», поскольку нанимал сезонных рабочих, но «скрылся в неизвестном направлении»83. Судьбы остальных неизвестны.
Прав был А. С. Енукидзе, когда в «Докладной записке» писал о тяжелейшем положении «лишенцев» (подвергнутых дискриминации не за «эксплуатацию наемного труда» или торговлю) в сельской местности84. Хозяйства бывших служащих полиции и жандармерии в основном сопоставимы с бедняцкими, в среднем на хозяйство приходились 1,1 лошади, 0,9 коровы и 2,5 дес. посева. Бывшие белые офицеры вели, как правило, подсобное хозяйство и жили в основном на зарплату. Естественно, что «бывшие» не могли уплатить индивидуальный налог, которым были обложены наравне с зажиточными крестьянами.
Занятие сельским хозяйством не засчитывалось им в трудовой стаж, поэтому «бывшие», проживавшие в сельской местности, не могли рассчитывать на восстановление в правах. Доказывая несправедливость принятого властями решения, бывшие белые офицеры ссылались на пятилетний трудовой стаж (работа в кооперативных организациях или в низовом советском аппарате) и службу в Красной армии. Они недоумевали, на каких основаниях их лишили прав, оправдывались, что были мобилизованы в белые армии насильно и находились на этой службе недолго. Бывшие белые офицеры категорически требовали снять с них индивидуальное обложение.
Несмотря на все вышеперечисленные аргументы убедить избирательные комиссии удалось лишь одному бывшему белому офицеру, который служил в армии Колчака десять дней, и одному бывшему сторожу полиции, который на момент подачи заявления являлся инвалидом первой группы (слепой).
Члены семей «лишенцев». Категория членов семей, введенная инструкцией 1925 г., во второй половине 1920-х гг. в целом по стране
93
и РСФСР оказалась самой многочисленной в группе сельских «лишенцев». Так, если в 1925-1926 гг. она составляла 6,5 %, то в 1927 г. — 40,4, 1929 г. - 47, в 1931 г. - 44,5 %85. В Сибирском крае доля этой категории среди «лишенцев» была выше, чем в среднем по стране. В 1927 г. она равнялась 37,9 %, в 1929 г. — 55,9 %86. В анализируемой группе сельских «лишенцев» удельный вес членов семей достигал лишь 14,2 %. Столь небольшой показатель объясняется тем, что многие члены семей, надеясь на восстановление в правах главы семьи (в этом случае они автоматически восстанавливались в правах), не подавали ходатайств. В 1928-1929 гг. с апелляциями в избирательные комиссии обратилось 28,8 % членов семей. Пик подачи заявлений иждивенцев пришелся на 1930 г. — 46,3 %. Лишать же избирательных прав их продолжали до 1935 г. — по достижении детьми «лишенцев» совершеннолетия (см. табл. 1).
Члены семей являлись единственной категорией «лишенцев», в которой треть составляли женщины. В основном это были пожилые матери, жены, дочери или снохи глав семей. По возрастному составу данная группа разительно отличалась от всех остальных. В ней преобладала молодежь (до 30 лет — 78,4 %). В категории членов семей в сельской местности меньше, чем в городе, оказалось людей старше 50 лет (5 против И % соответственно) и средних возрастов (16,4 % против 32 % соответственно) (см. табл. 5). После выхода постановления ЦИК СССР от 22 марта 1930 г. у детей «лишенцев» появился реальный шанс на восстановление в правах. У всех же остальных членов семьи он был ничтожен без восстановления прав главы семьи, поэтому ходатайства подавали в основном представители молодого поколения.
В отличие от остальных категорий сельских «лишенцев» среди членов семей доминировали местные сибирские уроженцы — 82,4 %. Дети «лишенцев» родились преимущественно в Сибири. Остальные члены семей были выходцами из Центрального и Центрально-Черноземного регионов (6 %), Поволжья (2 %) и Западного региона (1 %). По национальному составу категория членов семей ничем не отличалась от прочих. Преобладали русские — 88,6 %, украинцы составляли 10,3 % и белорусы — 1 % (см. табл. 6).
Уровень грамотности (образования) членов семей был различным. Старшее и среднее поколения в этой категории почти поголовно были неграмотными, среди детей «лишенцев», напротив, неграмотные являлись исключением. Дочери «лишенцев» были грамотными или имели начальное образование. Среди сыновей «лишенцев» отсутствовали неграмотные, большинство составляло окончившие
94
начальную школу. Часть детей «лишенцев» старалась продолжить образование. В категории иждивенцев неграмотных насчитывалось 22,5 %, малограмотных — 17,5 %, получивших начальное образование — 46,3 %, среднее или средне-специальное — 9,2 % (см. табл. 7).
Судьбы людей, лишенных избирательных прав за принадлежность к семье «лишенцев», складывались по-разному. Женщины среднего и старшего поколений (жены и матери глав семей) вплоть до момента «раскулачивания» помогали главам семей вести хозяйство: занимались крестьянским трудом и вели дом. В отличие от горожанок, они в качестве основного занятия указывали не домашнее хозяйство, а хлеборобство, в ссылке оказались с главами семей, работали на спецпоселении. Эти женщины подавали ходатайства о восстановлении лишь после смерти (получения инвалидности) глав семей.
В 1920-е гг. дети сельских «лишенцев» учились в школах и помогали родителям вести хозяйство. Многие из них, отвергая присвоенный им «нетрудовой» статус, отмечали, что работали с восьми — десяти лет (некоторых родители отдавали внаем в другие хозяйства или на обучение кузнечному, пимокатному плотницкому делу). Лишь единицы детей «лишенцев» до «раскулачивания» уехали от своих родных в город.
В 1930-е гг. значительная часть детей «лишенцев» вместе с родителями оказалась на спецпоселении и была вынуждена там трудиться. Девушки выходили замуж и пытались покинуть места высылки. Однако третья часть детей «лишенцев» никогда не была на спецпоселении: одних взяли родственники, оставшиеся в деревне, другие, избежав ссылки, вместе с родителями смогли уехать на стройки и шахты. Несмотря на нехватку рабочей силы на стройках первых пятилеток, детям сельских «лишенцев» из-за своего неполноправного статуса и отсутствия необходимой квалификации зачастую было очень сложно устроиться на работу. Многие сначала нанимались на временную тяжелую работу; только получив квалификацию, они становились шахтерами, рабочими. Судя по представленным грамотам, книжкам ударников и прекрасным отзывам руководства шахт и заводов, дети «лишенцев» работали не просто хорошо, а «ударно». Они всеми силами стремились «влиться в рабочий класс». Получив жестокий жизненный урок, никто из них не хотел работать на земле, продолжать дело родителей (по крайней мере, они не высказывали подобного желания в ходатайствах о восстановлении в правах).
Дочерям сельских «лишенцев» адаптироваться в городе в начале 1930-х гг. было очень трудно. Свою трудовую деятельность они чаще всего начинали с работы прислуги, няни. Снохи высланных «кула
95
ков» (особенно недавно оказавшиеся в их семьях) пытались развестись с высланными мужьями, отмежеваться от «чужой» семьи, чтобы на них не распространялся «кулацкий» статус.
Члены семей являлись единственной категорией, в заявлениях которых не содержались подробные описания хозяйств или требования снять с них индивидуальное обложение. В их ходатайствах преобладали иные аргументы. Женщины среднего и старшего поколения подавали заявления, как правило, после смерти главы семьи и потому не пытались доказать свою независимость или несправедливость лишения. Если в городе ради восстановления женщины довольно часто расторгали брак с мужем-«лишенцем», то на селе разводов ради обретения полноправного статуса не было. Многие женщины ссылались на преклонный возраст, нетрудоспособность, большую семью и просили избирательные комиссии пожалеть их. Более 60 % подобных ходатайств было удовлетворено с формулировкой «в связи со смертью главы семьи».
Главное, чем аргументировали дети «лишенцев» возможность восстановления прав, — независимость от родителей, наличие трудового стажа и служба в тылоополчении. Немногие из них решались доказывать, что их родители были лишены прав несправедливо. Сын мельника Г. Ф. Захаров (Мошковский район), служивший в Красной армии (не в тылоополчении) и лишенный избирательных прав вместе с семьей, писал в ходатайстве: «Разве можно мстить беспомощному, болезненному, жалкому старику только за то, что он когда-то владел мельницей?»87 Более половины детей «лишенцев» в своих апелляциях, к сожалению, отрекались от своих родителей, называли их эксплуататорами, просили снять с них «грязное пятно». Бывали случаи, когда дети «лишенцев» прекращали любое общение с семьей и лишь от избирательной комиссии узнавали о смерти своих родителей88. Трудно сказать, насколько эти люди, заявляя об отречении, были искренними, но их судьбы служат подтверждением того, что власти удалось разъединить поколения.
В отличие от города, где комиссии в итоге восстановили в правах почти всех детей «лишенцев», в сельской местности остались невосстановленными 30 %. Власти, не имея серьезных оснований для отказа в ходатайстве, находили разные отговорки, например, «контрреволюционно настроен», «опасный элемент» (враждебный), «неисправимый кулак» и т. п. Кроме того, они учитывали, что сыновья «лишенцев», оставшись лишенными избирательных прав, подлежат призыву в тылоополчение, а если их права восстанавливались, то — в РККА. Желая пополнить ряды тылоополчения, из
96
бирательные комиссии при наличии всех необходимых условий для восстановления (независимость от родителей, наличие трудового стажа, членство в профсоюзах) отказывали сыновьям «лишенцев» в восстановлении в правах.
Изучение группы сибирских сельских «лишенцев» дает основание сделать вывод, что избирательных прав лишались, как правило, самые активные, предприимчивые и трудолюбивые крестьяне. Не случайно доля «лишенцев» среди 40-50-летних почти вдвое выше, чем среди взрослого населения Западно-Сибирского региона. Власть сознательно исключала из жизни людей, находящихся на пике социальной и хозяйственной активности. Уровень грамотности сельских «лишенцев» был значительно выше, чем взрослых жителей изучаемой территории. Часть из них принадлежала к «культурникам», многие занимали различные выборные должности, иными словами, они были влиятельны и уважаемы среди своих односельчан. Крестьяне исследуемой группы в основной массе вполне лояльно относились к советской власти, не участвовали в контрреволюционных выступлениях и не служили в армии Колчака, платили все налоги; выступить против советской власти их могли вынудить только исключительные обстоятельства. Возможно, власти не видели в них опасности, но предпочли заблаговременно лишить этих крестьян избирательных прав и тем самым дискредитировать их в глазах односельчан.
Несмотря на то, что многие сельские «лишенцы» не являлись коренными сибиряками, благодаря своему трудолюбию они смогли быстро обзавестись хозяйством и успешно развивать его. Впрочем, к собственно зажиточным слоям деревни относилось, по нашим подсчетам, около половины категории владельцев сельскохозяйственных «предприятий», около трети категории «эксплуататоров наемного труда» и около трети категории торговцев. Остальные представляли середняцкую (а иногда бедняцкую) группу хозяйств. В большинстве случаев лишение избирательных прав происходило незаконно, без документального подтверждения, а в первой половине 1930-х гг. сельсоветы и РИК широко практиковали фальсификацию свидетельских показаний, на основании которых принимались дискриминационные решения.
В отличие от города, где для обретения статуса полноправного гражданина зачастую было достаточно сменить вид деятельности (устроиться в государственный сектор), в деревне, несмотря на сокращение хозяйств, крестьяне не смогли избежать лишения прав (или восстановиться). Даже сократив хозяйства, крестьяне продолжали оставаться единоличниками, что не устраивало государство, заинте-
97
ресованное в ликвидации единоличного сектора в деревне. Именно с этой целью крестьян сначала лишили избирательных прав, а в 1930-е гг. подвергали различным видам репрессий.
Лишение избирательных прав жители сельской местности воспринимали очень болезненно, поскольку уже в конце 1920-х гг. эта дискриминационная мера влекла за собой необходимость выплаты индивидуального налога, отказ государства в предоставлении льгот при выплате налогов и кредитов, а начиная с 1928-1929 гг. — первые конфискации имущества (у владельцев «предприятий»). В первой половине 1930-х гг. крестьяне уже хорошо знали, какие последствия имеет отсутствие избирательных прав: самыми мягкими из них были служба в тылоополчении и исключение из колхозов. Лишение избирательных прав, как правило, влекло за собой «раскулачивание», конфискацию имущества, высылку на спецпоселение или заключение и отбывание наказания в тюрьмах.
Глава 3. «РЕЖИМНАЯ» ЭКОНОМИКА
3.1. Спецпереселения в Сибири в контексте становления репрессивной экономики в СССР (январь — август 1930 г.)
С начала 1990-х гг. в отечественной исторической литературе достаточно быстро и прочно укоренился тезис о том, что на рубеже 1920-1930-х гг. в стране возникла и стремительно наращивала свою мощь система принудительного труда, включавшая лагеря ОГПУ и комендатуры для крестьян-спецпереселенцев. Сформированные таким образом лагерно-комендатурные территориально-производственные комплексы в течение последующей четверти века занимали устойчивое положение и играли существенную роль в экономике восточных регионов страны. Разветвленная и разнообразная по формам своего существования система принудительного труда оказалась базовым фактором колонизации и освоения труднодоступных территорий с богатейшими сырьевыми ресурсами, повлиявшим на социально-экономическую, демографическую, культурную и организационно-управленческую ситуацию в восточных регионах.
Общепризнанность вышесказанного не только не снимает, но придает дополнительную остроту и актуальность вопросу о природе возникновения и причинах длительного существования феномена репрессивной экономики (РЭ). Этим термином мы обозначаем институционально оформленную социальную систему, обладающую только ей присущими базовыми признаками: она имеет особую подсистему организации и управления, снабжена всеми видами ресурсов, основана на эксплуатации труда различных групп «спецконтингента» и призвана обеспечить достижение тех или иных целей и результатов в сроки и в масштабах, не достижимых обычными, ординарными экономическими средствами. РЭ может служить инструментом решения задач общеэкономических и военно-оборонного характера, и поэтому сферы ее распространения и приложения универсальны, как универсальна сама «рабсила», которую она эксплуатирует. Репрессивная экономика режимна, поскольку регулируется не экономическими, а внеэкономическими регуляторами — установлениями и нормами
99
«режимных», специальных управляющих органов. Репрессивная экономика взаимосвязана и взаимодействует со структурами репрессивной политики: устойчивость и перманентность массовых репрессий придает устойчивость и обеспечивает воспроизводство данной системы. Созданная в результате политических решений как элемент карательной системы государства РЭ впоследствии сама становится одной из причин, постоянно действующим и самодовлеющим фактором последующих репрессий. И в этом аспекте она уязвима и является тупиковой в перспективе, поскольку основана на несвободе — ограничениях, принуждениях и дискриминациях. РЭ обладает признаками и чертами мобильности и при необходимости комбинируется — в различных сочетаниях — с другими видами институциональной экономики. РЭ органична для советской модели экономики директивно-мобилизационного типа, будучи одной из разновидностей последней в широком типологическом смысле. РЭ обладала чертами замкнутости, организационно-управленческой экстерриториальности.
В новейшей отечественной исторической литературе проблематика репрессивной/режимной экономики, как правило, рассматривается в рамках изучения становления и эволюции системы принудительного труда. Соответственно, ключевой категорией выступает здесь «принудительный труд», вокруг которого выстраиваются другие понятия (лагерный труд, спецконтингент и т. д.). Исследователи, изучающие замкнутые территориально-производственные комплексы, базировавшиеся исключительно на труде «спецконтингента» либо при значительном его доминировании в структуре рабочей силы (Дальстрой, Норильск и др.), для обозначения организационных форм принудительного труда используют, в частности, термин «репрессивно-производственный комплекс».
Известный российский экономист Б. Д. Бруцкус, депортированный из страны в 1922 г., в ряде работ, написанных в первой половине 1930-х гг., при характеристике советской экономической модели и стадий ее эволюции после окончания Гражданской войны использовал следующий понятийный ряд: смешанная (рыночная) — планируемая - принудительная (насильственная) экономика1. В этих же терминах (насильственная, принудительная) Б. Д. Бруцкус характеризовал коллективизацию2. Причины и взаимосвязи, а также логику перехода от одной стадии к другой Б. Д. Бруцкус кратко описывал следующим образом: «...было невозможно основывать плановую экономику на одном лишь свободном труде. Чтобы важные отрасли экономики не были запущены, государству пришлось создать армии принудительных рабочих. Принудительный труд, дополняющий труд свободных рабочих,
100
получался за счет "раскулаченных" крестьян и политически неблагонадежных»3. Выявленный и систематизированный эмпирический материал позволяют современным историкам реконструировать то, что было невозможно осуществить известному экономисту, написавшему эти строки в эмиграции 70 лет назад: генезис идеи репрессивной экономики, основанной на труде «раскулаченных», и первые практические шаги по ее реализации в Сибири в начале 1930-х гг.
Новизна, масштабность и сжатые сроки решения проблемы использования труда репрессированных крестьян привели к тому, что эти организационно-экономические аспекты оказались органично встроены в формат самой операции по «ликвидации кулачества как класса», и первыми ее разработчиками стали непосредственные в дальнейшем исполнители — высокопоставленные чекисты. Зам. председателя ОГПУ Г. Г. Ягода в своей записке от 11 января 1930 г., направленной членам Коллегии ОГПУ, предлагал: «Подход такой: 1) особо злостных — в лагерь, семья выселяется, 2) кулак, ведущий антисоветскую агитацию[,] — на поселение и т. д. Это примерно. Важно учесть количество с семьями и места ссылки, районы Крайнего Севера и пустынные места Казахстана и других районов. Необходимо наметить их <...> нельзя ли организовать не тип лагеря, а организованное поселение, где можно добровольно их (кулаков) организовать на работах, без охраны, давая первое время продовольствие и одежду. Используя их не только для разработки природных богатств, но и с/х работы — запашка земли и т. д. Надо подойти к вопросу использования со всех сторон, подсчитав примерно сумму денег как на переселение, так и на организацию лагерей»4. Из этой записки следует, что чекисты воспринимали высылку, размещение и использование труда репрессированных крестьян как технологические звенья единой операции под руководством ОГПУ.
Следующая стадия участия чекистов (Г. Г. Ягоды и Е. Г. Евдокимова) в разработке модели репрессивной экономики, основанной на труде «кулаков», заключалась в совместной с партийными функционерами работе в составе подкомиссии ЦК ВКП(б) под руководством И. Д. Кабакова, разработавшей предложения о расселении и сферах применения «кулацкого» труда. В начале 20-х чисел января документ был представлен в комиссию В. М. Молотова. Из сформулированных в нем 12 пунктов большая часть относилась к регламентации процедуры расселения «кулаков» «на необжитых землях (с целью эксплуатации природных богатств, рыбы, леса, недр) поселками без сельсоветов», вся выработанная ими продукция должна была передаваться государственным и кооперативным организациям5.
101
В сложившихся условиях, когда сроки поджимали, и необходимо было принимать конкретные решения, к обсуждению этих вопросов были подключены полномочные представители ОГПУ трех основных регионов предполагаемого размещения крестьянской ссылки: Л. М. Заковский (Сибирь), Р. И. Аустрин (Северный край), Г. П. Матсон (Урал). Все трое — уроженцы Латвии, почти одного возраста, с примерно схожими биографиями: выходцы из низов, не получившие систематического образования, рано включившиеся в революционное движение. После 1917 г. — профессиональные чекисты, компенсировавшие недостатки образования жесткостью поведения, высокой работоспособностью и необходимостью ориентироваться и выступать экспертами по весьма широкому кругу задач (от карательных до экономических). Приблизительно в одно время разработанные ими предложения поступили в адрес Г. Г. Ягоды (25 и не позднее 30 января 1930 г. два документа от Л. М. За-ковского и 29 января от Р. И. Аустрина и Г. П. Матсона). Решая поставленную перед ними задачу высылки, расселения и использования труда «кулаков», чекисты несколько по-разному расставили приоритеты. Г. П. Матсон акцентировал внимание на технических сторонах предстоящей операции (организация внутриобластной высылки, прием и расселение «кулаков» из других регионов). Организационно-экономический аспект сводился к тезису: «Вся ссылка, кроме Тобольского окр., предназначается для использования на лесозаготовках. Тобольская же ссылка предназначается как для лесозаготовок, так и для рыбных промыслов: в этот округ ссылка в большинстве намечается с самого Урала, чтобы подальше изолировать от места прежнего жительства»6.
Принципиально иначе к решению этой задачи подошли Р. И. Аустрин и Л. M. Заковский. В своей докладной записке Р. И. Аустрин представил развернутую схему производственного использования «кулацких семейств» в конкретных сферах экономики Северного края, а также принципы организации принудительного труда. Предложения чекиста базировались на основной посылке о том, что расселение в регионе 70 тыс. хозяйств означает стратегическое решение проблемы колонизации края. Во главу угла ставилась задача обеспечения постоянными, а не сезонными кадрами лесоразработок как базовой отрасли экономики Севера. Другая сфера, требовавшая внимания, — лесохимия:
«Эти промысла (смоло-дегте-курение, скипидарно-терпентильное и канифольное производство и т. д.), вырабатывающие экспортную продукцию, в настоящее время занимают еще незначительное место в экс
102
порте Севкрая, но имеют с притоком свежей силы, осваивающей районы развития, промыслов большие перспективы на увеличение удельного веса в экспорте. <...> Высланные кулаки могут частично включиться в производственную программу л[есо-]х[имической] кооперации, но частично необходимы дополнительные ассигнования, которые возместятся валютой.
Прямое привлечение кулачества уже теперь к разработке недр не может быть осуществлено, но расселение их на Севере предусматривает освоение и колонизацию этих районов с тем, чтобы поставить в ближайшем будущем на реальную почву разработку горючих сланцев, медной и свинцовой руды, фосфоритов, серного колчедана и др.
В этих районах высланное кулачество может заняться частично сельским хозяйством, рыболовством и охотой»7.
В отдельном разделе «Поселение. Условия работы» Р. И. Аустрин описал свое видение организации труда и режима «раскулаченных»:
«Высылаемые размещаются временно в имеющихся жилых помещениях и в указанных местах приступают к постройке жилищ.
Жилища строятся отдельными небольшими поселками. Выборных органов Советской власти в этих поселках не имеется. Вся административная власть принадлежит Коменданту, назначаемому органами ОГПУ. Все дела поселков, впредь до отмены, разбираются органами ОГПУ во внесудебном порядке.
Привлечение поселков к производственной деятельности происходит на особых договорных условиях, через коменданта, обеспечивающих жителям необходимый прожиточный минимум.
Из этих же соображений может быть оказана некоторая производственная помощь на первое время: отпуск леса, выдача орудий производства и необходимые строительные материалы и т. д., которая потом возмещается. Вся выработанная продукция у поселенцев забирается государством.
В поселках поселенцам разрешается заниматься сельским хозяйством. Так как в условиях севера зерновое хозяйство не обеспечивает продовольствием семьи на весь год, поселки должны снабжаться по особым нормам пропорционально увеличению их неземледельческих заработков.
Выселяемые прикрепляются к поселкам на всю жизнь и самовольный уход рассматривается как государственное преступление. Отлучка на заработки (лесозаготовки, рыбные промысла и др.) происходит с разрешения Коменданта.
При поселках должны быть организованы школы, культурно-просветительные и общественные организации, главная задача которых — заниматься с молодежью и откалывать их от своих семей. Оказание мед. помощи происходит на особых условиях.
Подробные правила жизни поселков должны быть выработаны и изданы особым законом»8.
103
Наиболее логически законченная и развернутая программа организации и использования труда «кулаков» представлена в записке Л. М. Заковского. Полпред по Сибири, по сути, сформулировал модель «штрафной» (репрессивной) колонизации региона руками «кулачества». В записке от 25 января 1930 г. он проанализировал возможные сценарии развития событий, меры по минимизации могущих возникнуть рисков и предложил оптимальный, по его мнению, план организации освоения Севера силами нового «спецконтингента»:
«Для того чтобы ликвидировать кулачество как класс, необходимо срочно разрешить организационные принципы этого мероприятия.
Ликвидируемому кулачеству как классу необходимо дать перспективы и определить формы его дальнейшего существования.
В противном случае экспроприированное кулачество[,] оставленное без нашего воздействия^] будет организовываться для активной борьбы с Советской властью[,] использовывая все возможности.
Простое переселение кулачества из районов сплошной коллективизации на Север этого вопроса не разрешит, в лучшем случае может произойти не ликвидация, а переселение кулачества как класса.
Переселенному кулачеству на Севере при слабости советского аппарата и прочих специфических условий будут представлены неограниченные возможности по эксплоатации богатств Севера (лес, пушнина, золото, орех, рыба) и закабалению туземного населения.
Простое переселение и концентрация кулаков в разных районах Севера создаст своеобразные кулацкие республики, где более способная и [изво]ротливая часть кулачества будет эксплоатировать разорившуюся часть кулачества.
Часть кулачества[,] переселенная на Север[,] не имея эксплоататорских перспектив[,] будет заниматься бандитизмом, борьба с этим явлением на Севере сопряжена с огромными трудностями (опыт Якутии).
Поэтому ликвидируемому классу кулачества необходимо дать ясную перспективу его дальнейшего существования. В основном она должна сводиться к следующему.
1) Часть кулачества с семьями должна быть переселена на Север в организовываемые трудовые колонии.
2) Другая часть переселена на неосвоенные земли своего же или близлежащего округа в совхозы особого типа.
ОРГАНИЗАЦИЯ ТРУДОВЫХ КОЛОНИЙ*
Трудовые колонии организуются в тех местах Севера, где есть необходимость в рабочей силе по перспективным предположениям развития хозяйства. Лесоразработки, лесозаводы, добыча слюды, графита, золота, строительство железных дорог и пр.
Здесь и далее подчеркнуто в документе.
104
В зависимости от планов развития того или другого района расселяются и организуются колонии с учетом потребного количества трудоспособной рабочей силы.
1) Все трудоспособное мужское население привлекается к обязательному труду определенное количество дней в году по выполнению государственных работ.
2) Устанавливаются определенные нормы производительности тру-да[,] которые должны быть [в] 1 !4 — 2 раза выше существующих (ориентировочно).
3) Устанавливается оплата труда, которая должна быть около 50 % расценок[,] существующих сейчас.
4) Для каждой трудовой колонии устанавливаются твердые задания по развитию и производству возможных по местным условиям продуктов питания, огороды, скотоводство, зерновые культуры и пр. Такие же задания в зависимости от местных условий даются по устройству предприятий кустарного типа по переработке лесных отходов, мелкая хим[ическая] промышленность], сбору экспортного сырья: грибов, ягод и пр. Эти работы выполняются членами семьи иждивенцами^] не занятыми на основных промыслах.
5) Трудовые колонии должны быть охвачены культурно-просветительными мероприятиями и здравоохранением. Для этой цели преимущественно использовать привлечение ссыльных соответствующих категорий.
6) Выселяемое кулачество лишается права голоса. Трудовая колония не имеет никаких выборных органов по линии управления таковой.
Управление осуществляется назначенным по линии ОГПУ начальником колонии. Из числа переселенных кулаков могут быть назначены старшие, десятские и пр. должности[,] осуществляющие руководство по выполнению обязательных трудовых процессов колонии.
7) Все случаи нарушения правил колонии и противодействия со стороны переселенных кулаков разрешаются органами ОГПУ как путем вынесения мер наказания судебного, так и административного порядка.
8) В местах временного расселения кулачества (строительство железных дорог и пр.) по окончании работ по строительству органы ОГПУ решают вопрос о возможности оставления всего или части кулачества на месте нахождения трудовой колонии, а также вопросы дальнейших форм использования трудовой колонии. В случае необходимости вся трудовая колония или часть ея перебрасывается на новые места, освобождаемые частично обжитые земли и постройки представляются для плановых переселенцев.
9) В зависимости от продолжительности срока (не менее 3-х лет) существования той или другой трудовой колонии, приспособления кулачества к трудовой жизни и политических процессов[,] происходящих в ней, могут быть изменены формы управления отдельных колоний и переводом таковых на коллективные хозяйства, совхозы или другого типа хозяйства в зависимости от новых форм реконструкции сельского хозяйства. В этих случаях одновременно решается вопрос возвращения избирательных прав.
105
10) Финансовая база трудовых колоний должна быть создана из средств[,] отпускаемых правительством по линии отдельных ведомств ВСНХ[,] НКПС[,] Комсеверпуть и др. В зависимости от приема отдельных производственных заданий, от отдельных хозяйственных предприятий механически передаются ассигнованные средства. В зависимости от увеличения существующих производственных программ или новых видов работ отпускаются дополнительные средства»9.
Завершалась записка изложением некоторых технических процедур организации и функционирования трудколоний (предусматривалась высылка на Север сначала трудоспособных членов семьи — мужчин — с временным оставлением иждивенцев «на прежних местах жительства до устройства и укрепления трудовых колоний»; производственная база колоний должна формироваться за счет передачи части конфискованного у высылаемых «кулаков» имущества, инвентаря, скота; «колонии должны быть снабжены необходимыми продуктами питания (хлеб)[,] так как на Севере таковых нет[,] и трудовые колонии создаются на неосвоенных землях»)10.
Записка сибирского полпреда примечательна в нескольких отношениях. Во-первых, тем, что в ней предельно четко излагается тезис о создании «всерьез и надолго» в целях колонизации неосвоенных территорий Севера новой экономической системы, базирующейся на принудительном труде репрессированного «контингента». В данном случае Л. М. Заковский не был оригинален и развивал идею Г. Г. Ягоды (см. выше) о создании в этих регионах репрессивно-производственного комплекса из лагерей и поселений (колоний). В чекистских кругах еще не улегся дух жесткой полемики 1929 г. с руководством НКВД РСФСР вокруг создания лагерной системы и передачи туда для содержания заключенных с большими сроками (свыше трех лет)11. После принятия Политбюро 27 июня 1929 г. положительного для О ГПУ решения о создании лагерной сети в распоряжении НКВД остались заключенные со сроками до трех лет, содержавшиеся в тюрьмах и трудовых колониях. Теперь же Л. М. Заковский полагал возможным создать особый тип трудовых колоний из ссыльных «кулаков» под эгидой ОГПУ, развивая тем самым ведомственный натиск на позиции НКВД в отношении распоряжения судьбами репрессированных «контингентов». Как показали последующие события, Л. М. Заковский предвосхитил события примерно на год: организационная форма управления «кулацкой ссылкой» получила официальное наименование «специальное поселение», а не «трудовая колония» и поначалу была передана в подчинение НКВД РСФСР, но после его расформирования на рубеже 1930-1931 гг. крестьянские спецпоселения весной 1931 г. были переданы в ГУЛАГ ОГПУ.
106
(Термин «колония» впоследствии оказался востребован системой спецпоселений, внутри которой возникли «спецколонии» из малопригодных к труду и инвалидов из числа спецпереселенцев.) Поскольку на Урале большинство спецпереселенцев было «приписано» к промышленным и лесозаготовительным предприятиям, занятое в аграрном секторе меньшинство объединялось не в неуставные артели, как в других местах, а в сельхозколонии12.
Используя термин «обязательный труд», полпред обозначал крайне жесткий подход к установлению норм и расценок его оплаты (нормы выше, чем у вольнонаемных рабочих, а оплата вдвое ниже). В подобном направлении двигались и директивные органы, пока не были вынуждены опытным путем прийти к принципу выравнивания указанных показателей для спецпереселенцев с вольнонаемными рабочими при удержании из заработка репрессированных вначале 25 %, снизив затем отчисления в 1931 г. до 5 %.
Вариант Л. М. Заковского (рационального использования труда «кулаков») также предвосхитил дальнейший ход событий: комендатуры и входящие в них поселки были профилированы и делились на сельскохозяйственные, лесные и промышленные. Труд не занятых на основном производстве членов семей и иждивенцев использовался в подсобных хозяйствах и промыслах. На территориях, позволявших развернуть промыслы на промышленной основе (лесохимия), впоследствии формировались промысловые артели, хозяйствовавшие более успешно, чем земледельческие.
Л. М. Заковский предугадал и то, что развертывание в местах массовой ссылки социально-культурной и медико-санитарной инфраструктуры потребует привлечения квалифицированных специалистов из «спецконтингента» (ссыльные). К ним впоследствии прибавятся и заключенные медики, инженеры и пр. По его «рецепту» шло также формирование аппарата надзора и контроля над ссыльными: помимо профессиональных кадров из карательного ведомства (комендант, помощник) внутри поселков выстраивалась соответствующая подсистема из числа «старших десятидворок», противопобеговой агентуры13.
В оценках перспектив и направления развития хозяйственных и организационно-статусных форм крестьянских спецпоселений Л. М. Заковский заглянул дальше коллег-полпредов и своего руководства. Действительно, после почти двухгодичных колебаний, в 1932 г. руководством ОГПУ было принято решение избрать основной для сельскохозяйственной и промысловой деятельности спецпереселенцев организационно-хозяйственной единицей артель, назвав ее неуставной, фактически запустив и в этой среде процессы
107
принудительного кооперирования. В качестве стимулирующей принудительный труд меры Л. М. Заковский предлагал использовать восстановление «кулаков» в избирательных правах даже в более короткие сроки (3 года), нежели затем это было принято законодательно в 1931 г. (5 лет). Помимо этого Заковский поставил весьма важную организационную проблему: каким должен быть механизм финансовой устойчивости колоний-поселений. Он полагал возможным осуществлять финансирование колоний по линии наркоматов и ведомств, использовавших труд репрессированных крестьян. Они же обязывались брать на себя ответственность за содержание жителей колоний на период их становления. Снабжение спецпереселенцев продовольствием и предметами первой необходимости на этой стадии полпред считал государственной обязанностью.
Следует отметить, что, предугадав в большинстве случаев параметры и тенденции формирования принудительного сектора экономики Сибири и, шире, страны в целом, Л. М. Заковский вскоре допустил ряд тактических просчетов, недооценив в одних случаях и переоценив в других действие субъективного фактора в процессе реализации собственно высылки и расселения «кулацких» семей на Север. В частности, в следующей докладной записке, представленной руководству ОГПУ в конце января 1930 г., при проектировке предполагаемых районов расселения и затрат на устройство высылаемых крестьян он взял за основу модель ординарных переселений в Сибирь, используя разработки и предложения Сибирского районного переселенческого управления (СибРПУ). Исходя из неготовности крупных ведомственных хозяйственных организаций, работавших в Сибири («Сиблестрест», «Союззолото», Комсеверопуть и др.), принять и разместить десятки тысяч человек в зимне-весенний период (высылка приходилась на февраль — апрель 1930 г.), Заковский делал логичный вывод: «Переселение кулачества в Сибири сейчас возможно только по линии колонизации необжитых районов Севера, учитывая перспективы развития этих районов. Колонизация этих районов связана с большими денежными тратами и снабжением продовольствием, т. к. районы эти необжиты[,] и нет на севере продовольствия». Намечая далее три разведанных СибРПУ района — Ва-сюганский, Томско-Енисейский и Чуно-Ангарский для возможного размещения там до 70 тыс. хозяйств с учетом их занятости в сельском хозяйстве, дорожном и транспортном строительстве, на лесозаготовках, промыслах, Заковский приводил далее расчеты затрат на размещение и первоначальное хозяйственное устройство «кулаков» по нормам СибРПУ: «<...> ориентировочно все расходы можно ис
108
числить: на подготовку территории 14 милл. руб. и на хозяйственное устройство переселенцев 27 милл. руб., а всего 41 милл. рублей»14.
Несколько дней спустя представитель Сибкрайисполкома в Москве В. А. Ветров в письме на имя председателя СНК РСФСР С. И. Сырцова называл уже уточненную и скорректированную в сторону повышения цифру расходов в сумме около 60 млн руб., «из них 26.167.0 т. рубл. стоимость рабочей силы включается условно, так как должен быть использован бесплатный труд самих переселяемых. Отсюда общая затрата на 1 хозяйство около 824 рубл., а за вычетом стоимости рабочей силы около 428 рубл.
Затраты на продовольственный и семенной фонд, на заготовку гужтранспорта, производственного скота и с.-х. инвентаря в сумме 28.516 тыс. рубл. должны быть временными, возвратными, всю стоимость заготовляемого переселяемые должны по мере прибытия покрывать из своих средств. При этом некоторая часть средств должна быть обращена в долгосрочный кредит...»15. Свое письмо В. А. Ветров закончил прогнозом влияния спецпереселения на экономику региона:
«Конкретными производственными результатами заселения этих северных районов Сибкрая можно считать:
1) почти полное обеспечение лесозаготовок в [19J30/31 году, а частично в [19J29/30 г. рабочей силой как для нужд промышленности, так и Карской экспедиции и Ср. Азии, при этом то колоссальное напряжение, какое имеется сейчас при отсутствии рабочей силы в лесозаготовках[,] будет значительно смягчено в связи с появлением этих переселенцев;
2) полное обеспечение рабочей силой постройки Томской Енисейской ж. д., что снизит стоимость постройки и ускорит ее сооружение;
3) развитие в Крае древесно-химической промышленности;
4) осуществление культурно-хозяйственного освоения громадной новой территории, что явится базой для интенсивного развития сельского и лесопромышленного хозяйства северных районов в дальнейшем»16.
События февраля — первой половины марта 1930 г. показали, насколько далекими от жизни оказались сделанные карательными и переселенческими органами Сибири проектировки. Так, в этот период региональные органы столкнулись с невозможностью в конкретных условиях реализовать «бумажные» планы. Вместо первоначального замысла депортировать в таежные районы Сибири 25 тыс. хозяйств удалось «протолкнуть» на Север только 16 тыс., на что ушли все усилия региональных органов. Под жестким давлением Москвы удалось найти компромисс в деле приема части «кулаков» из-за Урала (вместо 18 тыс. семей из Украины и Белоруссии в регион были депортированы только главы семей, т. н. особовцы — для работы в золотопро
109
мышленности). С определением направленных Л. М. Заковским и В. А. Ветровым в Москву расчетов финансовых средств для перевозки, размещения и трудоустройства «кулаков» разразился настоящий скандал. 17 марта 1930 г. председатель СНК СССР А. И. Рыков, озабоченный «торгом» региональных лидеров Сибири вокруг приема одиночек-особовцев из западных регионов и стремлением получить под это из Центра дополнительные ресурсы, не скрывая крайнего раздражения телеграфировал секретарю Сибкрайкома Р. И. Эйхе:
«Высылаемых Вам ГПУ кулаков вы обязаны принять тчк К Вам выезжают вначале одиночки в размере 18 тысяч тчк Семейства к ним прибудут весной тчк Считаем целесообразным расселение их по северным районам Енисея и Оби тчк Ваши органы повидимому не понимают важности задачи зпт предъявляют часто ни с чем несообразные денежные требования доходящие до одной двух тысяч на семью тчк Такие требования можно рассматривать только как попытку сорвать выселение кулаков тчк Эшелоны с выселяемыми из пограничных районов к Вам выходят тчк Приготовьтесь к принятию тчк За отсутствием разумных требований на ассигновки и каких либо расчетов ГПУ переводит Вам пятьсот тысяч рублей тчк Приготовьте бараки тчк Наряд на хлеб вышлем на днях зпт об остальном озаботьтесь сами»17.
Очевидно, что директивный окрик из Центра относительно расчетов затрат на спецпереселение был по меньшей мере несправедлив, поскольку во всех расчетах сибирские функционеры исходили из необходимости выделять в структуре госрасходов безвозвратные и возвратные средства, причем последние должны были преобладать. Описанный выше инцидент, однако, весьма примечателен для характеристики атмосферы, царившей во взаимоотношениях регионов и Центра на начальном этапе формирования системы репрессивной экономики. Вначале Центр требовал от регионалов максимально подробных расчетов «на бумаге», но как только выяснялась предполагаемая «цена вопроса» и начинался процесс бюрократического торга за ресурсы, ставивший карательную операцию под угрозу замедления или частичного срыва, директивные органы обязывали регионалов выполнять директивы любой ценой, по возможности перекладывая проблему ресурсного обеспечения операции на места. Стремление к минимизации расходов на спецоперации на деле оборачивалось ухудшением условий существования самих спецпереселенцев, но, впрочем, до известного предела, за которым начиналась гуманитарная катастрофа; на предотвращение или ликвидацию ее последствий уходили весьма значительные финансовые и материальные ресурсы.
В 1930 г. для осуществления депортации и расселения в спецпоселках «кулаков 2-й категории» СНК СССР из резервного фонда выде
110
лил несколькими частями более 40 млн руб. Первоначальным целевым ее получателем и распорядителем выступало руководство ОГПУ. Средства предназначались для финансирования прежде всего самой карательной операции силами ОГПУ и частично НКВД РСФСР (милиции). Так, согласно справке начальника финансового отдела ОГПУ Л. Берензона, составленной 9 февраля 1931 г., для проведения «первой операции» (зима — лето 1930 г.), по постановлению СНК СССР ОГПУ получило в свое распоряжение фонд «К» в размере 43 млн. 150 тыс. руб. Из них только для увеличения штата ОГПУ из средств на проведение карательных операций в деревне было отпущено более 6 млн. руб.18, 3,8 млн. руб. отпускалось на «особые расходы» (без расшифровки назначения. — С. К.). Далее предусматривались расходы на «расширение лагерей», куда направлялись «кулаки 1-й категории». Наибольшие же расходы предусматривались на проведение самой операции по высылке, размещению и хозяйственному устройству спецпереселенцев — 24,2 млн. руб. Сюда входили расходы на централизованные транспортные перевозки людей, хозяйственных и продовольственных грузов, на охрану, питание в пути и закупку запасов продовольствия, фуража, инвентаря, медико-санитарное обслуживание в период расселения на новых территориях. Номинально монополистом в распоряжении данными средствами являлась специальная комиссия правительства по спецпереселенцам под председательством В. В. Шмидта, но фактическим распорядителем было руководство ОГПУ. По данным Л. Берензона, из полученных средств в казну было возвращено 20,1 млн. руб.19 Таким образом, только ОГПУ израсходовало на депортационные цели около 23 млн. руб. Если из этой суммы вычесть расходы на расширение сети лагерей (9 млн. руб.), то расходы на спецпереселенцев составят 14 млн. руб.
Местным органам Северного края, Урала и Сибири на финансирование хозяйственного устройства репрессированных крестьян было отпущено около 12 млн. руб.20 Начался отпуск средств крупным хозяйственным ведомствам, в чье распоряжение поступали спецпереселенцы (около 1 млн. руб. получило управление «Цветметзолото»).
Очевидно, что затраты на перемещение и устройство на новых местах в 1930 г. 100 тыс. крестьянских семей (550 тыс. чел.) не ограничивались 27 млн. руб., включающими только расходы, профинансированные из союзного и республиканских бюджетов. Несколько миллионов рублей составили расходы местных бюджетов и стоимость услуг (прежде всего гужевых перевозок), оказанных в форме трудовой повинности местными крестьянами. Перевозка «кулаков» внутри регионов на лошадях обычно не оплачивалась, хотя была крайне затрат
111
ной: в марте 1930 г. для транспортировки 1,5 тыс. семей с грузами из одного района Сибири в другой потребовалась мобилизация у местных крестьян 12 тыс. подвод, что по тогдашним расценкам могло обойтись местной казне почти в 500 тыс. руб., но местные власти объявили перевозки бесплатной повинностью для крестьян (всего же внутри Сибири зимой — весной 1930 г. гужевыми перевозками вглубь тайги было перевезено 16 тыс. семей крестьян)21. Таким образом, можно предположить, что неучтенные расходы только внутри Сибири составили не менее 5 млн. руб., подобные расходы несли власти и Урала, и Северного края. Всего, следовательно, в 1930 г. государство затратило на спецпереселенцев примерно 27 млн. руб. прямых расходов из централизованного бюджета и не менее 15 млн. руб. «скрытых», которые складывались из нагрузки на местные бюджеты регионов, основных мест создания системы спецпоселений (для сибирских органов это были расходы по обеспечению высылаемых на Север семей инвентарем, запасами продовольствия, стоимость гужевых перевозок и т. д.).
Поскольку при организации и проведении в деревне массовой «антикулацкой» операции политические императивы доминировали над организационно-экономическими и финансовыми расчетами, то денежные вливания носили поспешный и бессистемный характер. По сути, проблемы, возникавшие при расселении, устройстве и использовании труда репрессированных крестьянских семей, выступали затратным сопровождением карательной операции, на тот момент явно приоритетной для сталинского руководства. В этих условиях специфический опыт проведения массовых депортаций, приобретенный чекистами в годы Гражданской войны («зачистка» одних территорий от конкретных «контингентов» и размещение их на других территориях с созданием соответствующего режима пребывания), начинал механически накладываться на принципы формирования и функционирования режимного сектора экономики — спецпереселенческого.
Карательно-изоляционный принцип доминировал над освоенче-ско-экономическим. Вектор принудительных переселений крестьян внутри Сибирского региона имел направленность с юга на север и с запада на восток, как правило, вглубь тайги, в районы не только неосвоенные, но и весьма слабо исследованные местными переселенческими органами. «Натиск на тайгу» времен столыпинских переселений, негативно оцененный до революции, в новых условиях получил свое практическое воплощение как «выброс в тайгу». Некоторые крупные комендатуры (Кулайская, Шерстобитовская и др.) или входившие в них поселки создавались там, где для изоляции высланных и предотвращения побегов имелись естественные природные условия
112
(непроходимая тайга и болота, отдаленность от ближайших населенных пунктов старожильческого населения), либо там, где обозы с высланными и охраной застигла весенняя распутица (Шегарская). Из-за грубых просчетов при выборе мест для крестьянской ссылки в практику формирования и эволюции системы спецкомендатур прочно вошло и с весны 1930 г. закрепилось осуществление вторичных переселений, требовавших крупных ресурсных затрат. В первые годы становления северных комендатур Западной Сибири (Нарымский край) внутри отдельных комендатур приходилось передислоцировать до четверти спецпоселков22.
Подобные передислокации затрагивали судьбы тысяч людей. Оценивая по прошествии нескольких месяцев опыт начального периода создания системы спецпоселений, на тот момент принявший руководство ею нарком НКВД РСФСР В. Н. Толмачев в своей докладной записке председателю СНК РСФСР С. И. Сырцову от 3 августа 1930 г. отмечал:
«При разработке планов и выборе пунктов, предназначаемых для постоянного расселения спецпереселенцев[,] почти все заинтересованные краевые органы стояли на той точке зрения, что эти кулацкие хозяйства нужно как можно тщательнее изолировать от остального насел ения[,] и поэтому места для расселения выбирались наиболее глухие и отдаленные.
Бесспорно выгадывая в смысле этой изоляции, краевые органы встретились с другой стороны с колоссальными затруднениями, когда стали эти планы проводить в жизнь. Недостаточный учет времени (оставшегося для навигации) и транспортных возможностей (которыми располагали места) привел к тому, что, например, по Северному Краю пришлось полностью пересмотреть перечень намеченных поселений и наиболее удаленные из них, не обеспеченные удобными путями сообщения[,] переменить на другие. В Сибирском Крае это обстоятельство своевременно учтено не было и мы сейчас имеем там ряд поселков (Шерстобитовская Комендатура, Кулайская, Маковская, Колючинская)[,] очень оторванных от своих довольствующих баз и трудно поддающихся сельско-хозяй-ственному освоению из[-]за непригодности почвы (болота)»23.
Трагична судьба спецпереселенцев, заброшенных в Кулайскую комендатуру (непроходимые болота на стыке Тарского и Томского округов), где к лету 1930 г. из почти 9 тыс. высланных осталось около 1,6 тыс. чел., остальные бежали или умерли24. К осени 1930 г., по оценкам ОГПУ, бегство крестьян из мест ссылки приняло громадные масштабы: по Сибири они оценивались цифрой не менее 21 тыс. чел., из этого числа только треть (около 7 тыс.) была задержана и возвращена в комендатуры25. Из-за отсутствия налаженного учета в комендатурах количество умерших для 1930 г. точной
113
оценке не поддается. Если воспользоваться данными по Северному краю, где из 230 тыс. спецпереселенцев в течение 1930 г. умерли 21 тыс. чел., а бежали около 40 тыс. чел. (соотношение 1:2)26, то для сибирских комендатур можно оперировать цифрой в 10 тыс. умерших. Всего же суммарно количество бежавших и умерших в регионе в 1930 г. спецпереселенцев следует оценить примерно в 30 тыс., что составило до трети от численности депортированных крестьян с семьями (100 тыс. чел.). При столь масштабных прямых и косвенных потерях о стабильности потенциала рабочей силы в комендатурах региона не могло быть и речи.
При проведении первых массовых депортаций в Сибири приоритет изоляционных предпочтений перед экономической целесообразностью базировался на причудливом переплетении прагматизма и идеологии. Как отмечалось выше, в своей второй докладной записке (конец января 1930 г.) Л. М. Заковский мотивировал необходимость высылки кулаков на север региона, помимо прочего, не только колонизационной стратегией, но и тем, что самые крупные хозяйственные организации региона были не в состоянии в столь стремительные сроки «освоить» крестьянский «спецконтингент», и маневрировать «рабсилой» можно будет позднее, на следующей после изоляционной стадии «освоения» ссыльных. На принятие решений о районах дислокации и сферах использования труда «кулаков» серьезное воздействие наряду с карательным оказывал идеологический изоляционизм — представление о недопустимости размещения спецпереселенцев на крупных объектах промышленного и транспортного строительства из опасения деморализующего влияния «кулаков» на кадровых рабочих. Однако логика принятого таким образом решения рождала новые проблемы. С окончанием весны и началом лета 1930 г. стало очевидным, что изолированные в местах северного таежного расселения «кулаки» в силу сочетания ряда факторов оказались новой массовой, полностью дотационной группой, для обеспечения которой требовались громадные материальные и продовольственные ресурсы.
В упомянутой выше записке С. И. Сырцову нарком В. Н. Толмачев акцентировал особое внимание на данном аспекте проблемы, при этом используя минимальные, но выразительные показатели:
«Значительно сложнее обстоит сейчас дело с той частью переселенцев, которая устраивается краями по линии сельского хозяйства. Именно потому, что это связано с временем и с огромными затратами по снабжению спецпереселенцев орудиями сельско-хозяйственного производства, тяг[л]овой силой, семенами и с подготовкой необходимых колонизационных фондов.
114
Те средства, которые отпущены на эти цели по линии органов НКЗе-ма[,] являются крайне недостаточными и они не смогут в первые два года дать того хозяйственного эффекта, который так необходим в условиях очень стесненного положения с довольствием спецпереселенцев, не способных еще прокормить себя своим собственным трудом.
Текущий с/х. год в отношении организации труда спецпереселенцев по линии сельского хозяйства местами был использован очень слабо и дал поэтому крайне незначительные результаты.
По Сибири, например, где наиболее выгодно складывалась для этого обстановка (пригодность земель, наличие у 7.289 семейств — 4.979 лошадей, около 2.500 комплектов обрабатывающих с/х. орудий, 12.042 центнера семматериала, обеспечивающего 57 % хозяйств посевом, из расчета 1 га на хозяйство и проч.) удалось засеять только 2.053 га, что составляет (на 15.704 поселенных хозяйства) по 0,13 га на одно хозяйство и даст валовой продукции около 23.017 центнеров хлеба (на 79.874 едока поселка), т. е. по 1 Уз пуда на человека.
Совершенно очевидно, что этот результат свидетельствует об огромных непроизводительных затратах, которые государству придется еще нести на эту часть спецпереселенцев в течение по крайней мере ближайших 2-х лет»27.
По подсчетам карательных органов Сибири, с лета 1930 до осени 1931 г. (времени возможного, да и то гипотетического получения урожая) в комендатуры на севере требовалось завезти не менее 12 тыс. т хлеба28. Это, для сравнения, равнялось объему хлебозаготовок, выполненных «кулацкими и зажиточными хозяйствами» одного из основных зернопроизводящих округов Сибири — Славгородско-го в виде «твердых заданий» в ходе хлебозаготовительной кампании 1929/30 г.29 Кроме того, из-за просчетов при расселении невозможно было задействовать, как это предусматривалось «на бумаге», спецпереселенцев ни на сельхозработах, ни на лесозаготовках, ни на промыслах. В итоге, как отмечал в своем докладе руководству НКВД РСФСР начальник Сибкрайадмотдела Ф. П. Скрипко 8 июля 1930 г., в комендатурах «образовался огромный избыток рабочей силы, не могущей найти применения»30.
Для того чтобы выйти из тупиковой ситуации, карательные органы пошли по пути контрактации спецпереселенцев хозорганами края, подчеркивая при этом временный и вынужденный характер этих решений31. В итоге к осени 1930 г. дислокация спецпереселенцев и сферы использования их труда вместо первоначальной схемы карательной колонизации представляла в Западной Сибири весьма сложную и даже мозаичную картину: большинство «кулаков» с семьями и одиночек (2/3) продолжало размещаться в северных комендатурах (профиль деятельности — сельское хозяйство, лесозаготовки,
115
промыслы), оставшаяся часть спецпереселенцев размещалась на приисках «Союззолото» (юг региона), а также в сфере промышленного строительства (Кузнецкстрой)32. Это служило подтверждением того, что, однажды возникнув как прямое следствие репрессивной политики, спецпереселенческий сектор репрессивной экономики в полном соответствии с логикой своего развития стал неотъемлемой частью экономики восточных регионов, встраиваясь во все ключевые сферы производства, где имелся дефицит «рабсилы». В 1930 г. председатель СНК РСФСР С. И. Сырцов обратил внимание на опасность широкого использования труда заключенных и спецпереселенцев. Спустя несколько лет, когда «спецконтингент» стал органичной частью рабочей силы, его одинокое предупреждение в виде секретного информационного письма, разосланного 29 июля 1930 г. руководителям хозяйственных наркоматов и ведомств, оказалось пророческим:
«В последнее время наблюдается усиливающаяся, безусловно ненормальная, тенденция хозорганов к использованию в качестве рабочей силы заключенных и спец. переселенцев. Об этом свидетельствуют чрезвычайно участившиеся случаи обращения хозяйственных органов к НКВД с соответствующими требованиями.
Широкое и неумело организованное использование заключенных и спецпереселенцев в качестве рабочей силы, как показала практика, зачастую приводит СССР к осложнениям в международных отношениях.
Сам факт расширяющегося применения труда заключенных и спецпереселенцев хозорганами свидетельствует о недостаточности мероприятий хозяйственных органов в деле вербовки нормальной рабочей силы, а в отдельных случаях и *ав обеспечении надлежащих условий труда согласно трудового законодательства СССР6 **вна предприятиях/
Поэтому Совет Народных Комиссаров РСФСР, обращая Ваше внимание на необходимость усиления работы по вербовке рабочей силы и обеспечению надлежащих условий труда, предлагает не обращаться без достаточных оснований к использованию труда заключенных и спец. переселенцев, ограничиваясь районами и пределами, определяемыми общими планами НКВД».33
Приведенные выше документы показывают, что дискуссии в верхних эшелонах власти вокруг перспектив возникновения репрессивной/режимной экономики, основанной на принудительном труде «спецконтингентов», проходившие в 1929 г. по поводу создания системы лагерей, фактически получили продолжение в 1930 г., теперь уже в связи с созданием системы крестьянских спецпоселений. Как и годом
*а~б В документ внесена правка недостаточном обеспечении надлежащих (согласно трудового законодательства СССР) условий труда. **в_г Вписано от руки.
116
ранее, обозначились те же две группы: чекисты во главе с Г. Г. Ягодой, видевшие в модели колоний-поселений возможность создания ла-герно-комендатурного производственного комплекса как идеального инструмента колонизации труднодоступных, но стратегически важных для экономического «рывка» территорий страны, и руководство НКВД РСФСР (В. Н. Толмачев), поддержанное С. И. Сырцовым. Не преувеличивая степень расхождений между ними в оценках правомерности политики «раскулачивания» (в этом вопросе Толмачев и Сырцов не являлись оппонентами сталинского курса), в документах можно проследить полемику в вопросах методов и последствий осуществления массовых крестьянских депортаций. Фактически Толмачев и Сырцов оказались единственными, кто, хотя и в крайне осторожной форме и внутри управленческой корпорации, высказали опасение, что, однажды сформировавшись, репрессивная экономика изменит и деформирует модель «социалистической» экономики.
3.2. Практика хозяйствования в северных комендатурах Западной Сибири в 1930 г.
Поскольку на начальном этапе создания системы спецпоселений экономические задачи были подчинены репрессивно-изоляционным, то возникал комплекс проблем, в центре которых оказывалось нахождение оптимального в сложившихся условиях сочетания принципов территориального размещения (дислокации) спецпоселков с хозяйственной специализацией расселенного «контингента». Опыт массовых переселений прежних десятилетий, базировавшийся на заселении минимально подготовленных для освоения участков, включавший деятельность переселенческих структур по созданию дорог, колодцев и других первичных элементов производственной и бытовой инфраструктуры, а также начальную фазу строительства жилья силами рабочих дружин из числа самих переселенцев, был изначально отвергнут по политическим соображениям. В итоге первое расселение «контингентов», производившееся в Сибири с середины февраля 1930 г., пришлось на период весенней распутицы, а высылка второй половины мая — июня 1931 г., приуроченная к навигационному периоду на реках, имела целью успеть «протолкнуть» в таежные, необжитые районы Западной Сибири крестьянский «спецконтингент», насколько это позволяло состояние транспортных коммуникаций («зимники» и «большая вода»). Перевозки хозяйственных и продовольственных грузов, скота и инвентаря одновременно с людьми свидетельствовали о намерениях организаторов депортации совместить расселение и хозяйственное использование труда репрессированных.
117
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.