3. Порядок производства дознаний и дальнейшее их направление производится комендатурами на основании существующих положений об органах дознания (милиции)1.
В борьбе с самой массовой формой протеста ссыльных крестьян — побегами региональные административные органы (адм-отделы и адмуправления) в районах дислокации комендатур применяли инструкцию, согласно которой против бежавших и задержанных переселенцев возбуждались уголовные преследования по ч. 1 ст. 82 УК РСФСР, гласившей: «Побег арестованного из-под стражи или с места лишения свободы [влечет за собой] — лишение свободы на срок до трех лет. Побег с места обязательного поселения (ссылки) или с пути следования к нему, а также уклонение от исправительно-трудовых работ присужденных к ссылке — замену ссылки лишением свободы на тот же срок»2. Однако побег редко заканчивался для задержанного уголовным наказанием или направлением в места заключения (иначе при колоссальных масштабах бегства с мест поселений в первой половине 1930-х гг. происходил бы весьма нежелательный массовый «переток» спецпереселенцев в лагеря) — арестованных беглецов в большинстве случаев направляли обратно в комендатуры. Другие же статьи УК РСФСР стали типовым инструментом наказания спецпереселенцев за имущественные и иные преступления, в т. ч. политические.
Арест трудоспособных членов семей, в первую очередь их глав, значительно усложнял перспективы дальнейшего существования семьи в целом. В таком случае были возможны несколько вариантов организации жизнедеятельности семьи. Жена арестованного становилась учетной главой семьи с возложением на нее всей ответственности за членов семьи, среди которых было, как правило, несколько детей, а иногда и ее престарелые родители или родители мужа. В другом случае взрослые трудоспособные сыновья или дочери брали на себя формальное и фактическое главенство и ответственность за существование семьи. В третьем случае временная утрата кормильца влекла за собой фактический распад семьи, как это произошло с семьей Афанасьевых, высланной весной 1931 г. из деревни Булато-во Барабинского района. Семья была выслана в составе главы семьи Павла Ивановича (1871 г. р.), его жены Анастасии Никитичны (1871 г. р.), сына Ильи (1911 г. р.), снохи Марии Минеевны (Михайловны) (1911 г. р.) и внука Александра (1930 г. р.). До 1936 г. Афанасьевы проживали в одной из комендатур Чаинского района, пока не переехали к родственникам в Александро-Ваховскую комендатуру, расположенную севернее. Прибыв на новое место, семья вошла
265
в состав местной промысловой артели, а Илья Павлович Афанасьев стал рыбаком рыболовецкой бригады и основным кормильцем своей семьи и родителей. Однако в 1937 г. И. П. Афанасьев был «изъят органами НКВД». На обстоятельства ареста проливает свет «характеристика», подписанная участковым комендантом 17 августа 1937 г.:
«Прибыл из Чаинского района в артель "Север" пос. Стрежевой весной 1936 г. Работал рядовым рыбаком в бригаде на Колтогорском стреж — песке[,] разлогал и саботировал в лове рыбы, были случаи не выхода на рыбалку[,] чем срывал лов. Заявлял: "Насилия сейчас нет, хочу работаю[,] хочу нет". На собраниях и совещаниях[,] выступая[,] предъявлял требования[:] "Не дадут обуви и одежды[,] работать не надо". Его подрывная работа дала знать, бригада работала не с полной нагрузкой. По инициативе Афанасьева в 1936 г. выполненнаяа ценная рыба (осетр, нельма, муксун) продавалась на пароход. Имея в семье 3 чел. трудоспособных^] за 1936 г. выработал всей семьей только 55 т[рудо]/дней. По приезду из Чаинского района открыто заявлял "что там жить не возможно, весь хлеб забирает государство"»3.
В дальнейшем статус главы семьи как учетной единицы перешел к Марии Минеевне (Михайловне) Афанасьевой. В анкете главы семьи, датированной 7 марта 1949 г., она обозначала свое семейное положение как «вдова». Среди членов семьи, состоявших на спецучете, она указала двух сыновей от второго брака (Михайловых Владимира Викторовича (1941 г. р.) и Петра Викторовича (1944 г. р.). В графу «близкие родственники, не состоявшие на учете» вписан старший сын Александр Ильич Афанасьев (1930 г. р.), проживавший на тот момент в г. Куйбышеве Новосибирской обл. Очевидно, через несколько лет после ареста И. П. Афанасьева его семья распалась, у М. М. Афанасьевой появилась новая семья. Согласно записи в семейной учетной карточке бывшего главы семьи Павла Ивановича Афанасьева, родители и сын Ивана Павловича летом 1946 г. с разрешения Александровской комендатуры уехали в г. Куйбышев на иждивение к отбывшему заключение сыну4.
М. М. Афанасьева оставалась на учете спецпоселения в пос. Стрежевой с двумя малолетними детьми от второго брака до конца 1949 г. Ее ходатайство в местный РО МВД об освобождении из спецпоселения было удовлетворено на основании двух «типовых» обстоятельств: «проживая в спецпоселке, последняя ничем себя не опорочила, все время занималась общественно-полезным трудом, компроматериалами на нее РО МГБ не располагает»; в 1948 г. «Афанасьева на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР награждена медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг."»5.
266
Арест и следовавшее за ним лишение свободы играли роль постоянно действовавшего фактора и своего рода социального клейма, не позволявшего вернуться к нормальной жизни, формирующего причудливые изломы человеческих судеб. В начале 1930 г. Григорий Егорович Тарасов вместе с семьей, в т. ч. с матерью Дарьей Гераси-мовной, 1860 г. р., был выслан в нарымские комендатуры. Его младший брат Трофим Егорович тогда же, в 1930 г., был осужден по ст. 74 УК РСФСР к трем годам высылки на поселение, которое отбывал в Томском округе. Отбыв срок ссылки и получив необходимые документы, младший брат обосновался в родных местах, но через некоторое время он принял решение попытаться вывезти из спецпоселения свою престарелую мать, о чем свидетельствует документ следующего содержания:
«Обезательство. 1935 года 12-го мартая ниже подписавшийся гражданин дер. Тычкиной Карасинского с/совета Андреевского р-на Запсибкрая Тарасов Трафим Егорович даю настоящее обязательство Комендатуре О.Г.П.У. Парабельский р-н Нижне-Тавангинской поселковой комендатуре поселка Севастьянова заимка Втом что я являюсь родственником сын Тарасовой Дарье Герасимовне лет 71 находящейся в данное время прикомендатуре О.Г.П.У. Обезуюсь взять на свое полное обеспечение и иждивение кроме того несу ответственность за все антисоветские действия направленные против политической партии и соввласти и могучие быть совершенными». Обязательство имеет заверительную печать Карасинского с/ совета»6.
Однако дальнейшие события развернулись для Трофима Егоровича совершенно неожиданным образом. Прибыв в спецпоселок за матерью в июле 1935 г., он был задержан милиционером, у него изъяли все бывшие при нем документы и причислили к семье старшего брата Григория. Оказавшись в положении задержанного, Трофим написал несколько безрезультатных заявлений с просьбой вернуть ему документы и разрешить выезд с матерью из спецпоселка. В частности, он писал: «<...> посколько мать не отпускают то мне здесь делать нечего так-как у меня семья и жена оставшись в Андреевском районе»7. Ситуация для семьи Тарасовых осложнялась в тот момент еще и тем, что в это время побег из спецпоселка совершил старший брат, Григорий, и работники комендатуры вполне логично усматривали в действиях младшего брата стремление вывезти из ссылки мать, чтобы затем воссоединить семью на воле. Однако вскоре Григорий был задержан и водворен обратно в комендатуру. Тогда наступила очередь для побегов Трофима (он их предпринял дважды), о чем свидетельствовала выписка из приказа коменданта Пудинской участковой комендатуры от 16 января 1936 г., гласившая: «За совершенный повторный побег за
267
болото по направлению старого местожительства и за сопротивление при задержании милицией, т[руд]/п[оселенца] пос. Севостьяновка Тарасова Трофима Егоровича арестовать на 10 суток с использованием на работе при пос. Комендатуре»8. Других документов о судьбе младшего брата в обширном деле (около 100 л.) Г. Е. Тарасова нет. Сам Григорий был снят со спецучета только в начале 1950-х гг. Есть также краткая запись о смерти на поселении 6 августа 1942 г. их матери Дарьи Герасимовны.
Режимное поле комендатур имело функциональную заданность втягивать в свое пространство тех, кто приезжал к своим близким на спецпоселение, зачастую из-за их маргинального статуса (в частности, наличие судимостей). Но именно поэтому они оказывались уязвимыми в социально-правовом отношении перед комендатурной системой, легко менявшей их статус на спецпереселенческий. Тем самым частично восполнялись трудовые ресурсы в комендатурах, уменьшавшиеся из-за оттока из спецпоселков молодежи.
10 января 1941 г. в Президиум Верховного Совета СССР на имя М. И. Калинина поступило заявление от Михаила Ивановича Ива-шенцева с просьбой освободить его из Колпашевской комендатуры как «неправильно зачисленного». М. И. Ивашенцев описал обстоятельства, при которых это произошло:
«От отца я ушел на производство в 1930 г., а отец был сослан в На-рымский край в 1931 г. Работал я с 1930-33 г. на новостройке Новосибирск — Кузнецк в коммуне "Труд". Связи с отцом не имел. Затем в 1933 г. 14 апреля попал в заключение по ст. 36 на 5 лет. Отбывал на строительстве Забайкальских 2-х путей. Освободился досрочно по зачетам и льготам и вышел из заключения в июле 1936 г. Я поехал на местожительство в Нарымский край в г. Колпашеве, где жил мой отец, но я жил самостоятельно, один без отца, работал при клубе возчиком. При перемене годового паспорта у меня его взяли и причислили к разряду спецпереселенцев. Я считаю, что паспорт взят неверно и прошу вас разобрать мое заявление и освободить меня из числа спецпереселенцев и выдать паспорт»9.
Ивашенцев направил обращение и в областную прокуратуру, где его заявление было проверено. Согласно данным проверки, заявитель не смог документально подтвердить, что вел хозяйство отдельно от отца на момент высылки последнего. Для этого, по мнению прокуратуры, следовало иметь акт о разделе двора (его отсутствие ставило под сомнение аргументацию Ивашенцева). Поэтому надзорные органы делали вывод, что сын продолжал числиться в составе отцовского «кулацкого двора», а потому применение к нему таких мер как изъятие паспорта и зачисление в спецпереселенцы,
268
имело под собой законные основания10. Безусловно, здесь имела место прокурорская казуистика. На момент высылки отца с семьей на поселение в 1931 г. Ивашенцеву исполнилось всего 17 лет — в таком возрасте раздел двора просто не осуществлялся. Его проступок, по мнению властей, состоял в том, что он попытался избежать высылки на поселение, уехав работать на стройку. Примечательно, что едва ли не аналогичным образом сложилась жизненная судьба его брата Григория. Избежав высылки вместе с отцом, тот до 1934 г. проживал в Черепановском районе, когда как «сын кулака» был призван в части тылового ополчения. Отслужив положенные три года, он получил паспорт, с которым также прибыл в Колпашево, устроился на работу. В марте 1939 г. после очередной режимной проверки документов паспорт у него был изъят, он сам также был взят на учет спецпоселения11.
Практически весь эмпирический материал, отражающий разнообразные стороны режимной повседневности спецпоселений, свидетельствует о том, что поведение и мотивация жизнедеятельности переселенцев были направлены на выезд из комендатур. И тем более парадоксальным оказывается документально зафиксированный случай, когда «вольный» добивался постановки на учет комендатуры. 8 мая 1941 г. в канцелярию М. И. Калинина поступило письменное заявление от Михаила Никифоровича Андриенко, проживавшего в трудпоселке Средняя Таванга Пудинского района. В письме М. Н. Андриенко описывал, почему он желает получить статус спецпереселенца, и что произошло, когда таковой был им получен:
«В 1933 году в сентябре м-це я приехал в эту местность с производства т. е. станции Анжерка Томской ж. д. посвоему собственному желанию. По прибытию требовалось встать на учет. Я явился в поселковую комендатуру^] где мне отказали в моей просьбе и направили в сельский совет. Я на это не соглашался <...> Цель моя стать на учет в комендатуре такова, что продукты питания достать было трудно, а комендатура снабжала продуктами питания только трудпереселенцев. Я обратился в сельский совет[,] где меня на учет приняли и до сего времени состою на учете в сельсовете отдельным хозяйством от родителей.
Родители мои были высланы в 1931 г. В 1932 г. отец был сужден за побег сроком на 5 лет. Я с ними не имел никакой связи с 1929 г. до 1933 г. После суждения отца мать через посредство сродственников узнала мой адрес и стала меня просить[,] чтобы я к ним приехал, так как она была в годах т. е. 52 лет и с ней 8 человек детей[,] старший 13 лет[.] Сродственник^] т. е. дядя[,] воспользовавшись моей неразвитостью и детским разумом смог меня отправить к матери. В 1938 году по прибытии отца к семье я сразу же от них отошел.
269
В 1941 году комендатура приписала меня в свои дела несмотря на то[,] что я проживаю здесь 8-й год. Хотя на основании Конституции СССР все граждане СССР пользуются одинаковыми правами, как т/переселенцы^] так и коренное население[,] но если всмотреться глубже, то получается большая разница. Например, граждане вольнонаемные 1-й категории получают надбавку за выслугу лет согласно закона, т/переселенцы этим не пользуются и плюс к тому же платят 5 % комендатурских. В настоящее время т. е. в мае м-це с меня комендатура требует 5 % отчислений с момента поступления на работу в сельпо, с 23 октября 1939 года, а правление сельпо лишило пользоваться надбавкой за выслугу лет.
А поэтому прошу Вас, тов. Калинин ответить на мое заявление — в праве ли местные власти лишить меня гражданских прав. Я все же считаю незаконным, потому что с 1925 года т. е. 10 летнего возраста я от родителей стал жить отдельно почти на своих средствах и часть помогали сродственники.
Цель моя ухода от родителей, я хотел учиться, а родители принуждали работать в сельском хозяйстве. Мне кажется обидным мое положение в виду того[,] что я до 19 лет еще плохо понимал, что такое советская власть и как требуется служить для трудового народа»12.
Письмо-апелляция к власти, направленное «всесоюзному старосте», примечательно сочетанием прагматизма и конформизма. Оно содержит исключающие друг друга мотивации. С одной стороны, Андриенко стремился встать на учет в комендатуру по совершенно прозаическим соображениям: для получения продуктового пайка в голодные годы. Однако, когда по прошествии восьми лет проживания в трудпоселке в «вольном» статусе он попал на спецучет, то сразу почувствовал дискриминационное положение ссыльного. В данном случае примечательна как сама наивная попытка перехитрить систему, так и запоздалое раскаяние и эмоциональная апелляция к тому, что на поселение он попал по своей «политической неразвитости».
Основными причинами арестов являлись бытовые и экономические («по линии народных судов») и политические («по линии НКВД»). В последнем случае судьбы арестованных, как правило, не прослеживались по документам личных дел, поскольку учетной главой семьи становилась жена арестованного или старший из совершеннолетних детей.
Уроженец Тамбовской губернии Василий Степанович Жебров был выслан в феврале 1930 г. вместе с семьей (жена, дочь и сын) в Шегарскую (Колыванскую) комендатуру как сельский «лишенец», хотя имел заслуги перед властью (служил в Красной армии помощником командира взвода). Как в 1941 г. писал в своей автобиографии (не без подтекста) его сын, Алексей Васильевич, сам Жебров прояв
270
лял лояльность к власти и до, и во время поселения: «<...> родители занимались с/х-вом, которое вначале считалось середняцким, а с 1929-30 г. достигло, по мнению правящих организаций, кулацкого. Поэтому с 1930 г. родители были высланы в пределы Колыванской уч. ком-ры, с которыми (мне было 9 лет) последовал и я. По приезде в пос. Старый Атуз отец работал старшим поселка, позднее с 1931 г. кладовщиком при ком-ре в пос. Вдовино. В 1938 г. взят по линии НКВД и где сейчас находится, неизвестно»13. Воевавший на фронте и получивший офицерское звание А. В. Жебров возбудил в 1946 г. ходатайство о снятии матери, Таисии Ивановны Жебровой, с учета спецпоселения. В ходатайстве он указал, что его отец умер в 1938 г. В аналогичном ходатайстве в Пихтовское РО МВД Т. И. Жеброва упомянула о муже еще более неопределенно — «мужа нет с 1938 года»14. В заключении спецслужб от 13 сентября 1946 г. о снятии ее со спецучета осталась лаконичная формулировка, определявшая судьбу В. С. Жеброва, — «репрессирован органами НКВД в 1938 г.»15.
Протестное поведение глав семей, следствием которого зачастую становились аресты, для некоторой части спецпереселенцев превращалось в привычную, повседневную форму жизнедеятельности. Властями такие крестьяне воспринимались как непримиримые противники режима, хотя рецидивистами назвать их трудно. Из личного дела Устина Николаевича Рушкова, уроженца Тобольска, следовало, что он проживал вместе с многодетной семьей в пос. Ганчиха Кар-гатского района. В 1929 г. он был первый раз осужден Каргатским нарсудом за невыполнение хлебозаготовок на полтора года по ст. 61, ч. 3 УК РСФСР, наказание отбывал в новосибирской тюрьме. Весной 1930 г. его семья (жена Евдокия Александровна и шестеро детей в возрасте от 2 до 15 лет) была выслана в Шегарскую комендатуру. Туда же, отбыв срок заключения, прибыл У. Н. Рушков. В 1931 г. семья в полном составе бежала из комендатуры, им удавалось проживать неподалеку от места высылки до 1933 г., но затем Рушковы добровольно явились в ту же комендатуру, преобразованную к тому времени в Колыванскую. В тот же год У. Н. Рушков совершил побег. На этот раз он был задержан через полгода и в марте 1934 г. приговором Колы-ванского нарсуда осужден на один год исправительно-трудовых работ при той же комендатуре. В августе 1934 г. в семье родилась дочь Надежда, умершая от воспаления легких, не прожив и года. В 1935 г. Рушков совершил еще один побег, из которого вернулся добровольно через полгода. В 1936 г. он получил разрешение от руководства неуставной артели на отходничество и занимался охотничьим промыслом.
271
Весной 1937 г. общим собранием артели «Весенний труд» Рушков был исключен из артели за неуплату всех налогов (от сельхозналога до культсбора), такое же обвинение, подкрепленное соответствующей статьей (ст. 61, ч. 3 УК РСФСР), выдвинула против него комендатура. Однако началась полоса «Большого Террора», и в октябре
1937 г. Рушков был арестован органами НКВД, 15 октября того же года осужден «тройкой» за «контрреволюционную деятельность» на 10 лет. Умер в местах заключения в Красноярском крае 11 сентября
1938 г. Семье удалось выжить: за исключением бежавшей в середине 1930-х гг. старшей дочери, о которой нет сведений, остальные дети были сняты с учета поселения по достижении 16-летнего возраста.
Весьма редкий документ, сохранившийся в личном деле Тихона Николаевича Арцыбашева, — его заявление от 12 февраля 1963 г. в Управление охраны общественного порядка Новосибирской области — проливает свет на судьбу человека, выжившего в лагерях. Уроженец Курской губернии Т. Н. Арцыбашев был выслан в марте 1930 г. из с. Быструха Кочковского района со своей большой семьей (жена и пятеро детей, затем на поселении родилось еще двое) в Шегарскую комендатуру. Вначале его назначили «десятковым исполнителем» (руководитель учетной единицы — десяти семей), далее бригадиром, затем завхозом артели «Верный путь» Колыванской участковой комендатуры. В своем заявлении он просил пояснить, входит ли в стаж работы пребывание и работа на спецпоселении:
«Меня арестовали 20 октября [1937 г.] и дали десять годов заключения и пять годов порожения [в правах]. Суд я не видел[,] говорят[,] судила тройка НКВД[,] и с 1937 г. я работал в лагерях, а в 1943 г. 8 июля меня освободили[,] и я вернулся на поселенье[,] и в 1944 г. я поступил работать в лесную охрану[,] и в 1956 г. меня уволили по сокращению. Когда меня уволили[,] я обратился в Чулымский райсобес за пенсией[,] и мне там отказали пенсию[,] говорят[, что] неполный стаж работы[.] Стажа у меня всего 17 годов 10 месяцев и 26 дней[,] а говорят [что] надо 25 годов <...> Это у меня стаж[,] что я работал в лагерях и лесной охране[,] а что я выслан был с 1930 по 1937 г. и работал в комендатуре[,] эта работа не засчитана. Я обращался в Новосибирский У.В.Д.[,] там мне сказали[, что] высылка в стаж не входит»16.
В данном случае документально зафиксирован факт бюрократической казуистики. Советское уголовное законодательство процедурно разводило такие репрессивные меры как высылка и ссылка, хотя грань между ними была весьма условной. Вместе с тем высылка на спецпоселение не имела четкой правовой регламентации, что позволяло этим манипулировать, в т. ч. в плане трудовых отношений и пенсий.
272
В отличие от спецпереселенцев, работавших в сфере промышленного производства, где на них хотя бы частично распространялось действовавшее там трудовое законодательство, на спецпереселенцев, работавших в неуставных артелях, эти нормы, в т. ч. и пенсионные, не распространялись. Данная «драконовская» норма, дискриминировавшая бывших спецпереселенцев даже после ликвидации коменда-турной системы, действовала вплоть до распада СССР.
Аресты взрослых членов семьи отражались на детях столь драматичным образом, что речь шла не просто о существовании семьи, но и о физическом выживании детей и подростков. Только отчаяньем можно объяснить действия ссыльной А. А. Коршуновой, бежавшей из комендатуры в марте 1939 г. и задержанной работниками НКВД через месяц. Из протокола допроса следует, что в ее действиях сочетались разные мотивы, однако основным была надежда на то, что после ее побега дети будут переданы на иждивение государства:
«Я не только шла к родной сестре в Колыванском районе[,] я хотела попроведовать своих родных и знакомых[,] я хотела скрыться от детей[,] у меня их пятеро[,] старшему сыну 18 лет и самому младшему 3 года[.] Все мальчики[,] девочек нету[,] живу единолично^] Мужа нету[,] в осуждении в 1938 году два года заключения за государственные поставки[.] Я не в силах воспитать детей[.] А поэтому я и надумала сбежать ис трудо-перисиления[.] Но я знала[,] что я этим нарушаю Закон Совецкого Союза <...>»17.
Проживавший в с. Усть-Тарка Татарского района Григорий Семенович Антонов в ходе «раскулачивания» был осужден «тройкой» ПП ОГПУ по Сибкраю 21 февраля 1930 г. по ст. 58 (п. 10, 11) на 10 лет лишения свободы и отбывал срок заключения в Прорвинском ИТЛ (Астрахань). Его жена Аксинья Петровна в мае 1931 г., несмотря на обремененность большой семьей (семеро детей в возрасте от 19 лет до 1 года), была выслана с детьми в Каргасокскую участковую комендатуру. В 1932 г. А. П. Антонова умерла, и дети остались на попечении старшей дочери, двадцатилетней Ульяны. Летом 1934 г. с разрешения спецорганов Антоновым позволили переехать в соседнюю Пудинскую комендатуру для соединения с родственниками (дядей). В мае 1936 г. в порядке применения частной амнистии Г. С. Антонов был досрочно освобожден из Прорвинского ИТЛ и направлен на соединение с семьей. Однако ему удалось переоформить свое направление и встать на учет в Тулинскую комендатуру, расположенную южнее. К этому времени умерла Ульяна. Оставшимся детям участковая комендатура дала разрешение на выезд из Нарыма к отцу, в Тулинскую комендатуру. Воссоединение семьи произошло летом 1937 г.18
273
4.6. Взаимоотношения репрессированных крестьян
и государства: патерналистские ожидания и их реализация
Одной из базовых поведенческих характеристик репрессированных крестьян являлась практика апелляции к структурам власти разных уровней в надежде на изменение своего статуса. Письменные обращения «во власть» в самых разных формах с преобладанием всевозможных заявлений и жалоб, имели достаточно устойчивые традиции. Как правило, адресатом обращений являлись вышестоящие по отношению к поселковым комендатурам органы ОГПУ-НКВД (от участковых (районных) комендатур до региональных и даже центральных (ГУЛАГ)). Апелляции по вопросам восстановления в избирательных правах адресовались также региональным и центральным избирательным комиссиям. Особое место в иерархии тех, к кому обращались с апелляциями спецпереселенцы, занимали высшие органы советской власти (ВЦИК и ЦИК СССР, далее Верховные Советы РСФСР и СССР), а также лично М. И. Калинин, И. В. Сталин, Н. К. Крупская и другие знаковые фигуры партийно-советского руководства. Апеллянтами выступали главы семей (что являлось традиционным для патерналистской модели семьи) либо молодежь, подростки и дети младшего возраста (что стало знаком наступления времени государственного патернализма). Среди обращений «во власть» глав семей преобладали жалобы на необоснованность высылки и заявления о снятии с учета спецпоселения, после войны увеличилось количество просьб перейти на иждивение взрослых детей, как правило, бывших фронтовиков. Для подростков и молодежи, помимо того же базового мотива обращений к власти — изменения дискриминационного статуса члена семьи «кулаков», крайне важное значение имело желание уехать из поселений для получения общего и специального образования.
Органы ОГПУ-НКВД столкнулись с потоком обращений спецпереселенцев, которые они направляли непосредственно в центральные институты власти, минуя местный уровень. Причины такого поведения были связаны как с традиционно существующей в массовом сознании оппозицией между местной и центральной властью, так и тем, что жалобы репрессированных зачастую не находили оперативного разрешения на местах. Тем не менее, в соответствии с бюрократическими процедурами и традициями направленные в центральные органы апелляции переадресовывались региональным и местным структурам, которые и принимали решения. Чтобы упорядочить последовательность обращений и сократить их поток в Центр, спец
274
органы были вынуждены едва ли не каждый год издавать соответствующие циркуляры. В частности, в преамбуле циркуляра ГУЛАГ НКВД СССР начальникам региональных ОТП от 7 сентября 1934 г. об ускорении рассмотрения обращений ссыльных, говорилось: «Неполучение ответов на поданные заявления комендантам и отделам трудпоселенцев способствует увеличению притока заявлений от трудпоселенцев в центральные учреждения Союза и союзных республик: президиума ЦИКа СССР и ВЦИКа, Центризбирком, Прокуратуру Союза и т. д.
Указанные заявления поступают в ГУЛАГ НКВД и последним направляются в соответствующие Отделы трудпоселенцев для последующего представления в краевые и областные исполкомы <...> Такой порядок поступления заявлений загружает работу центральных учреждений и одновременно значительно удлиняет сроки рассмотрения жалоб и заявлений»1.
В постановляющей части содержались прямые инструкции, как поступать с рассмотрением жалоб на неправильную высылку (их следовало адресовать в органы по месту высылки) и заявлений о восстановлении в правах (это решение находилось в компетенции исполкомов по месту нахождения спецпоселков). В циркуляре были также определены ограничения при передаче стариков и инвалидов на иждивение родственников: подача заявлений была признана нецелесообразной, если родственники проживали «в паспортной и пограничной зоне»2.
Таким образом, существовали две технологии прохождения жалоб и заявлений спецпереселенцев. Первая — прямая и короткая, когда решение принималось на месте, чаще участковой (районной) комендатурой, реже региональным отделом спец(труд)поселений. Вторая — опосредованная и затяжная, при которой обращения следовали в Москву, а оттуда пересылались для решения и исполнения на места — эффект бюрократического бумеранга. Но какой бы ни была процедура поступления и рассмотрения письменных обращений «во власть», круг замыкался на аппарате комендатур, работа которых регламентировалась нормативными документами (инструкциями, приказами, циркулярами, разъяснениями и т. д.). Абсолютно приоритетными среди них являлись директивы о порядке функционирования поселков и содержания «контингента» в них, что определяло основные принципы работы комендатурной спецсистемы. Легитимность содержания репрессированных крестьян на спецпоселении являлась вопросом далеко не первого порядка. Не случайно осуществленный только на рубеже 1930-1940-х гг. переучет спецпереселенцев пока
275
зал отсутствие во многих личных делах глав семей документов местных органов о высылке на поселение, которые там, где это возможно было сделать, восстанавливались затем в виде копий. Иначе говоря, существовал максимально облегченный путь отправки на поселение и максимально затрудненная процедура выхода из спецпоселения. Нетрудно понять, насколько мизерными были шансы писавших «во власть» на положительное решение их проблем.
Рассмотрим несколько, на наш взгляд, типичных обращений, направленных в центральные органы и/или персонально носителям властных функций. Из почти 50 выявленных нами апелляций на решения местных структур к высшим органам или персонам остановимся на пяти. Среди авторов данных документов — молодежь и представители старшего поколения, в них затрагивался разный, но типичный для обращений «наверх» круг вопросов. Жалобы и заявления имеют черты как общие для подобного эпистолярного жанра, так и специфические, индивидуальные. При разной аргументации той или иной просьбы их сближали ожидания и надежды на «помощь Москвы».
В весьма насыщенном информационно личном деле семьи Арсе-новых, объем которого составляет без малого 100 листов, находится более 10 разного рода обращений в органы власти и персонально — от поселкового коменданта до Н. К. Крупской. Трагедия семьи началась с ареста в 1930 г. органами ОГПУ главы семьи, 34-летнего Федора Федоровича Арсенова. Этим была предопределена высылка через год, в мае 1931 г., из села Артамоново Битковского (ныне — Сузунского) района Западно-Сибирского края всей семьи в составе матери Усти-ньи Николаевны (66 лет), жены Прасковьи Михайловны (34 года), а также четверых детей (13-летней Анны, 10-летнего Степана, 8-летней Анастасии и 5-летнего Аркадия)3. В связи с отсутствием репрессированного Ф. Ф. Арсенова учетной главой семьи стала Прасковья Михайловна, а семью определили в поселок Щука Белковской поселковой комендатуры, входившей в состав Парабельской участковой комендатуры. В конце 1933 г. Степан Арсенов предпринял попытку бежать из комендатуры, через некоторое время он вернулся сам и как «малолетка» наказанию не подвергся. До 1937 г. никаких изменений в положении семьи не произошло, кроме того, что Анна покинула спецпоселок и официально находилась в розыске, а Степану удалось получить разрешение на работу продавцом в райцентре, с. Парабель. 5 октября 1937 г. в Парабельскую участковую комендатуру поступило заявление от П. М. Арсеновой, в котором она просила о переезде из спецпоселка к сыну: «являюсь трудпереселенкой и имею на своем
276
иждевении 2 человека[,] которых я не всилах воспитать». На заявлении есть положительная резолюция участкового коменданта поселковому («с моей стороны препятствий нет»). Судя по датам, вопрос решался внутри комендатуры около трех месяцев4. Однако вскоре П. М. Арсенова скончалась. Степан, которому на тот момент было всего 17 лет, оповестил о случившемся старшую сестру, работавшую в Новосибирске. Та приехала в комендатуру, имея на руках паспорт и справку о том, что она с сентября 1937 г. по май 1938 г. работала телеграфисткой на Новосибирском центральном телеграфе. 2 сентября 1938 г. она обратилась в Парабельский райЗО с просьбой о приеме ее на работу5. В деле находится донесение работника комендатуры участковому коменданту от 5 сентября 1938 г. о том, что у Анны Федоровны Арсеновой изъят паспорт «как неправильно выданный, так как Арсенова трудпоселенка и подлежит дальнейшему содержанию [на поселении]»6.
Вслед за этим в материалах дела находятся шесть последовательно написанных А. Ф. Арсеновой заявлений: Парабельскому участковому коменданту от 17 сентября 1938 г.; в ЦИК (письмо попало в приемную Президиума Верховного Совета РСФСР) с той же датой; Н. К. Крупской от 20 сентября 1938 г.; в Отдел мест заключения и трудпоселений (Новосибирск) от 21 сентября 1938 г.; в Президиум Верховного Совета РСФСР от 21 сентября 1938 г.; И. В. Сталину с московской датой регистрации 9 мая 1939 г. Все письма, кроме обращения к Сталину, написаны в интервале нескольких дней. В них А. Ф. Арсенова в целом повторяет в разных вариантах просьбы о возвращении паспорта, возможности устройства на работу не в спецпоселке, а в райцентре, устроить младших детей в детский дом и т. д. Ниже помещаем текст писем Арсеновой в Президиум Верховного Совета РСФСР и Н. К. Крупской, примечательных с точки зрения расставленных в них акцентов.
Заявление
Прошу Президиум Верховного Совета РСФСР мое заявление в следующем. Я Арсенова Анна Ф. Родилась 1919 20/II Новосибирская обл. Сузунский район село Артамоново. Родители занимались с/хозяйством. [В] 1928 году отца лишили избирательных прав[,] с 1929 года арестовали^] через год нам сообщили[,] что отец умер[.] нас осталось 4 детей[,] я самая старшая[,] мать неграмотная[.] [В] 1931 году нас вместе с матерью высылают в Нарым в неуставную с/хозяйственную артель[.] [В] 1936 году я окончила 7 классов[,] поехала в Новосибирск^] поступила в школу ФЗУ связи[,] училась[.] [В] 1937 году умерла мать[.] Ребята младшие остались одни[,] в детдом взяли только одного[.] Я в 1938 г. окончила школу ФЗУ связи[,] уже работала самостоятельно в Новосибирском цен
277
тральном телеграфе[.] Когда поступила учиться[,] я получила паспорт[.] в мае 1938 г. я поехала навестить ребят[,] когда приехала[,] комендатура взяла мои документы и паспорт[.] Прошу разобрать мое заявление и вывести соответствующий вывод[.] Когда наши родители были лишоны и высланы[,] мы были в то время детями[.] Мы теперь круглые сироты[,] ни отца[,] ни матери[,] учились и работали и у нас взяли все документы[.] Мой брат рождения 1922 г. работает зав. отделом в с. Парабель раймаге[,] тоже такая история[,] и двое еще ребят учатся в 5 классе[.] Мы жили в с. Парабель[,] теперь нас отправляют на поселок[.] У нас там абсолютно никого нет[.] Порошу вас помощи мне в этом[,] мы ведь тогда не были лишоны[,] а теперь родителей нет[.] при чем же мы[,] дети[?] Прошу в просьбе не отказать[,] результат вашего решения сообщить[.] жду с надеждой вашей тов[арищеской] помощи. Арсенова А. 21/9 [19]38 г.7
В письме на имя Н. К. Крупской, помимо изложения того же сюжета, есть и апелляция к тому, что молодежь должна иметь жизненную перспективу:
«<...> Прошу вас[,] Надежда К. оказать помощь мне[.] Я была несовершеннолетняя^] Теперь родителей нет[,] выучилась[,] только бы работать^] но у меня комендатура взяла паспорт[.] Могу [или] нет я быть гражданской[,] иметь паспорт и работать по окончании школы связи ФЗУ[,] правильно ли поступила комендатура [когда] взяла паспорт[?] Прошу вашего тов[арищеского] совета и помощи мне в этом отношении^] то есть о возврате мне паспорта и право работать[.] Прошу вашего совета и помощи[.] Я круглая сирота[.] Я несколько раз проработала устав ВЛКСМ и хочу вступить в ряды комсомола[,] но меня не принимают^] Мне очень трудно жить[,] у меня на иждивении 2 ребят[.] Прошу [в] просьбе не отказать[.] Жду с надеждой вашей товар[ищеской] помо-щи[.] Шлю пламяный привет[.] Арсенова Анна 20/9 [1938]»8.
Отложившиеся в деле Арсеновых подлинники писем содержат весьма важную информацию о скорости прохождения документов «наверх» и оперативности реакции на них со стороны адресатов. Так, одно из первых заявлений Арсеновой в Отдел мест заключения и трудпоселений (в оригинале — «Начальнику отдела местного заключения»), направленное в Новосибирск 17 сентября 1938 г. из села Парабель, было зарегистрировано в отделе 26 сентября, и в тот же день на письме появилась резолюция начальника отдела Путимце-ва, адресованная своему помощнику Корниенко: «Дайте указание уч. коменд[анту] как с ними поступить». 30 сентября парабельскому коменданту было направлено следующее указание: «Препровождаем заявление трудпоселенки АРСЕНОВОЙ Анны Федоровны, ходатайствующей о выдаче паспорта[,] для вложения в личное дело и разъяснения, что паспорта трудпоселенцам не выдаются»9.
Письмо, направленное 21 сентября в Верховный Совет РСФСР, было зарегистрировано в его приемной 15 октября 1938 г. Оттуда его направили для ответа в ОТП ГУЛАГ. 11 ноября из Москвы за подпи
278
сью начальника ОТП было направлено указание упомянутому выше Путимцеву о том, что паспорт Арсеновой не положен. 19 ноября это указание Путимцев отправил парабельскому коменданту, т. е. продублировал свою директиву полуторамесячной давности10.
Несколько иной порядок прохождения оказался у письма, направленного 20 сентября на имя Н. К. Крупской. Оно было зарегистрировано в секретариате Н. К. Крупской уже 1 октября, после чего направлено на рассмотрение прокурору Новосибирской обл., а 7 октября письмо Арсеновой поступило в Новосибирск, затем 17 октября было переправлено из прокуратуры в Отдел мест заключения и трудпоселений с пометой «На рассмотрение»11. И хотя в данном случае оперативность прохождения письма оказалась более высокой, нежели через Верховный Совет РСФСР, ответ во всех случаях был предопределен бюрократической практикой спецорганов.
11 ноября 1938 г. начальник ОТП ГУЛАГ НКВД Тишков направил в Новосибирск решение, которое было сообщено Арсеновой только три недели спустя: «Разъясните заявительнице, что паспорта трудпоселенцам не выдаются. Членов семьи как не совершенно летних определите в Детдом. АРСЕНОВОЙ А. Ф. окажите содействие в определении ее на работу»12. После обращения ее к И. В. Сталину участковый комендант доносил в Новосибирск 18 июля 1939 г. о следующем: «Из семьи т/поселенки Арсеновой Анны Федоровны 1919 года рожд. сестра Анастасия Федоровна 1925 года рожд. и брат Аркадий Федорович 1926 года рожд. помещены в один из детдомов, брат Арсенов Степан Федорович, 1920 года рожд. работает продавцом в одном из ларьков сельпо, сама Арсенова Анна Федоровна находится на иждивении брата, который работает продавцом и на работу устраиваться в артель не желает, а где либо в хоз. организацию ее не принимают вследствие того, что она не имеет документов»13.
Из приведенного документа следует, что работники местной комендатуры пошли навстречу Арсеновой только в одной просьбе, которую они могли бы удовлетворить и без обращения в Москву, — брат и сестра Арсеновой были помещены в детский дом. Зато с ней самой как с «заявительницей» поступили соответствующим образом, дважды отказав в выдаче документов для поступления на учебу в автошколу и лесотехнический техникум. И только в июле 1940 г. участковая комендатура приняла решение о том, что на нее распространяется постановление СНК СССР от 22 октября 1938 г. о снятии с учета спецпоселения без права проживания в режимных местностях детей спецпереселенцев и ссыльных при достижении ими 16-летнего возраста, «если они лично ничем не опорочены»14.
279
Ситуацию, в которой оказалась А. Ф. Арсенова, кажется еще более драматичной, если учитывать внешние обстоятельства, при которых она сложилась. Всего через два месяца после изъятия у прибывшей в Парабель Арсеновой паспорта вышло правительственное постановление, по смыслу которого ей могли просто поменять паспорт, выдав новый, хотя и с дискриминационной пометкой об ограничении въезда в режимные местности, и снять ее со спецучета. Однако работники комендатуры сделали максимум возможного, чтобы затянуть процедуру выдачи «строптивой» Арсеновой полагавшихся ей документов еще на несколько лет. Из документов дела следует, что паспорт ей выдали далеко не сразу после снятия со спецучета в июле 1940 г. В 1942 г. Арсенова была направлена по трудовой мобилизации на один из оборонных заводов Новосибирска, и только тогда ей выдали паспорт. Однако, как следовало из ее обращения в Парабельскую комендатуру от 5 декабря 1942 г., «паспорта, которые были нам выданы, здесь не прописывают[,] меня и не перерегистрируют и хлебные карточки на январь м-ц не хотят давать»15. Так дискриминационный статус сопровождал Арсенову все годы нахождения на поселении. Судьба других членов ее семьи сложилась по-разному. Из реабилитационного обращения Аркадия Федоровича Арсенова, направленного в 1993 г. в ИЦ УВД Томской обл., следует, что его отец Ф. Ф. Арсенов был расстрелян 8 марта 1930 г. (справка об этом выдана только в 1988 г.), брат Степан перед войной подвергся аресту и попал в лагерь, сам Аркадий находился в детдоме, затем по возрасту был снят со спецучета, а в 1943 г. призван в армию16. Таким образом, письма Арсеновой «во власть» не оправдали возлагавшихся на них надежд, скорее даже усложнили положение заявительницы.
10 ноября 1939 г. секретариатом И. В. Сталина было зарегистрировано письмо от спецпереселенца Михаила Егоровича Арапова, в котором тот писал:
«Здравствуйте, тов. Сталин!
Я, Арапов Михаил Егорович, родился 1918 года, деревня Миловано-во Ордынского района Новосибирской области в семье середняка. Отец занимался крестьянством. В летнее время нанимал наемную силу в количестве 1-2 человек. В 1928 году отец умер. В 1929 году мать лишили права голоса[,] потому что она с начала коллективизации не вошла в ряды колхозников и отец держал наемную рабочую силу. В 1930 г. мать выслали для обжитья Нарымского края. Я также был выслан в Нарым-ский край. В 1936 г. я окончил неполную среднюю школу. За хорошую работу в колхозе меня в том же году направили в Мариинский сельскохозяйственный техникум. Но учиться мне не пришлось из-за того, что меня подстигла болезнь, которой я проболел четыре с половиной месяца.
280
В марте месяце 1937 года я уехал на родину[,] куда и приехала мать. Ей дали свободный выезд из Нарымского края, потому что она вышла из годов. В настоящее время матери 60 лет Она живет на родине.
В 1938 году органы НКВД увозят меня в Нарымский край. По настоящее время я работаю в Нарымском шпалозаводе на сплаве. Работаю честно. Прогула не имею.
В нынешнем году мои товарищи пошли защищать Нашу Родину. Мне так же хочется защищать Нашу Родину честно, как я работаю на сплаве. Меня (и многих из нас) не берут потому[,] что мы считаемся спецпереселенцами.
Прошу Вас, тов. Сталин, дать мне возможность выехать из Нарымского краю и вступить в ряды Красной Армии»17.
Из материалов дела следует, что М. Е. Арапов действительно находился с матерью и младшей сестрой на спецпоселении, где получил разрешение для выезда на учебу в Мариинский сельхозтехникум, но учиться из-за болезни не смог. Весной 1937 г. он вместе с родственником приехал в Парабельскую комендатуру, чтобы навестить близких. Здесь, как это было принято на режимной территории, у Михаила изъяли документы и вновь поставили на спецучет. При этом его мать и сестра получили право на выезд из комендатуры, перейдя на иждивение к родственникам. Михаил бежал, был объявлен в розыск, и, поскольку проживал и работал там, откуда высылалась семья, его задержали и этапировали в Парабельскую комендатуру.
Письмо Арапова достаточно оперативно было переправлено в ОТП в Новосибирск, откуда 19 декабря 1939 г. поступило следующее указание в комендатуру: «Направляем при этом заявление т/п Арапова Михаила Егоровича, ходатайствующего о приме его в РККА. Сообщите последнему, что дети т/п в РККА не принимаются, потому в просьбе ему отказано»18. Заметим, что Арапов все-таки оказался в рядах РККА, но уже при совершенно других обстоятельствах, будучи призван на военную службу по мобилизации в июне 1942 г.19
Значительно реже к власти обращались представители старшего поколения, главы семей. Для них, обремененных ответственностью за своих близких, нередко становился приоритетным вопрос о возможности относительной свободы перемещения по территории участковых/районных комендатур и других близлежащих районов. Использованная в обращениях этой категории репрессированных аргументация, которая базировалась на употреблении пропагандистских стереотипов, представляет несомненный исследовательский интерес. В личном деле Михаила Афанасьевича Анциферова, 1892 г. р., высланного в конце февраля 1930 г. из Барабинского округа в Томский округ и отбывавшего поселение в Шерстобитовской участковой
281
комендатуре, хранится адресованное М. И. Калинину письмо, зарегистрированное в секретариате «всесоюзного старосты» 2 июня 1939 г. В преамбуле письма, которая выполнена по заказу великолепным каллиграфическим почерком, отличным от хранящихся в деле нескольких малограмотных заявлений, написанных самим Анциферовым, говорится о расцвете, который переживает ранее находившийся в темноте и невежестве Нарымский край:
«<...> Колхозный трудодень с каждым годом увеличивается, зажиточность колхозников повышается, цветет культура[,] стало много клубов, изб-читален, школ, больниц, радио. С каждым годом увеличивается рост интеллегенции, вышедшей из рабоче-крестьянской массы.
С переходом неуставных с/х артелей на Сталинский устав с/х артели меня интересует знать: с разрешения колхоза может ли бывш[ий] трудпоселенец пойти на работу-службу в какое либо государственное] учреждение, напр[имер], счетоводом, бухгалтером, статистом, мастером, рабочим и др. в пределах своего района, а также в др[угой] район Нарымского же округа и может ли Комендатура или Сельсовет дать справку на получение паспорта, так как без паспорта никакое учреждение соседнего района на работу не примут»20.
5 октября 1939 г., судя по препроводительной записке, возвращенное из Москвы письмо с информацией о том, что заявителю надлежало под расписку ознакомиться с отказом в его просьбе о выдаче документов, было приобщено к личному делу М. А. Анциферова21. Такого рода обязательная практика имела целью предотвратить возможные повторные ходатайства от спецпереселенцев после получения официального отказа. Из документов дела следует, что проситель вплоть до начала 1950-х гг. так и оставался в пределах той же комендатуры, сменив лишь свой спецпоселок на соседний. Со спецучета были сняты только его сыновья, в т. ч. старший Алексей Михайлович, имевший на момент призыва в 1942 г. в РККА свою семью, погибший на фронте.
Как правило, обращавшиеся в Москву с ходатайством об изменении спепереселенческого статуса аргументировали свою просьбу тем, что они высылались в составе семьи сельских «лишенцев», а за время пребывания на спецпоселении сами стали главами семей и занимались «общественно-полезным трудом». На этом, в частности, выстраивал свою аргументацию Сергей Александрович Архаров, направивший заявление в Центральную комиссию по восстановлению в избирательных правах. В нем он отмечал, что с момента нахождения на поселении в Каргасокской комендатуре с осени 1931 г. сумел поработать около года учителем, затем несколько месяцев прослужил статистиком в поселковой комендатуре до сокращения штатов.
282
На момент подачи прошения (1 января 1935 г.) работал зав. ларьком. Вступил в брак, в 1933 г. у него родился сын. К заявлению он прилагал справку от поселкового коменданта, где тот подтверждал, что Архаров «ко всем работам относится добросовестно»22. Письмо Архарова было зарегистрировано в Москве 5 февраля 1935 г., оттуда оно поступило в ГУЛАГ НКВД, далее по территориальной принадлежности в ОТП У НКВД по Запсибкраю. 21 марта того же года начальник 1-го отделения Гладышев направил указание участковому коменданту провести проверку заявления С. А. Архарова: «Если Архаров С. А. заслуживает, то возбудите ходатайство в порядке нашего циркуляра от 2/8-34 г. Результат срочно сообщите для ответа ГУЛАГу. Приложение — заявление [Архарова]»23. 30 марта комендант сообщил в Новосибирск, что «Архаров Сергей Александрович] к досрочному представлению в Гражданских правах не может быть представлен, так как будучи завларьком последнее время сделал растрату[,] за что снят с роботы»24. Таким образом, у Архарова имелись определенные перспективы добиться восстановления в гражданских правах, однако денежная растрата фактически перечеркнула эту возможность. К тому же даже в случае возможного восстановления в правах Архаров попал бы под действие нового законодательного акта, постановления ЦИК СССР от 25 января 1935 г., согласно которому получение гражданских прав с этого времени не давало права выезда из спецпоселения.
В некоторых случаях ходатайство из спецпоселка в Москву содержало сразу несколько предложений, но так или иначе касалось просьбы об изменении статуса заявителя. Ниже приводится с сохранением языка оригинала фрагмент направленного 14 января 1941 г. в Верховный Совет СССР обращения спецпереселенки Новокусковской комендатуры Александры Георгиевны Деминой, 1900 г. р., высланной в составе семьи отца в 1930 г. из Кочковского района Новосибирского округа. Предложенная ею аргументация в пользу пересмотра ее статуса основывалась на стандартной апелляции: она была выслана «за капиталы отца которыми совершено не пришлое пользоватся». Важным, по мнению А. Г. Деминой, было также то, что она одна воспитывала малолетнего сына: «Освободите меня от такова тяжолова наказания илиже переведите меня туда где можно устроится по специальности и по здоравию Года мои уже проходят и здоровие мое стало совершено слабое а здес робота лесозаготовки и для моего здоровья не подходящая^] А еще имею на иждивеньи сына 12 лет которого нужно воспитать учить так и далее Освободите меняот такова тяжолого наказания или переведите меня из Северного Края в другую местность на коко
283
нибудь фабричное или заводское производство где всеже я лучше-бы с ребенком могла прожить и лучше воспитать детя Илиже отпуститя меня на иждивенье к родным что мне так надоело жить в тайге одинокой <...> Я боюсь что мой ребенок может остаться кругом один в тайге <...>»25. Письмо, отправленное из таежного Зырянского района Новосибирской обл., сравнительно быстро поступило в Москву, было зарегистрировано в приемной М. И. Калинина 31 января 1941 г. Однако следующая помета на письме свидетельствовала о том, что письмо было возвращено в комендатуру без резолюции и вложено в личное дело А. Г. Деминой только 11 марта 1941 г.
Из приведенных выше обращений/ходатайств «во власть» выявляется ряд повторяющихся и, следовательно, устойчивых черт во взаимоотношениях структур власти и спецпереселенческого социума в том сегменте, который затрагивал базовые вопросы — режимный статус репрессированных и способы его легального изменения. Совершенно очевидно, что существовал и воспроизводился устойчивый порядок, согласно которому первичными (и основными) агентами власти выступали комендатурные структуры (в лице низовых, поселковых, далее — средних, участковых/районных, затем — региональных/краевых, областных и, наконец, центральных, представленных ОТП ГУЛАГ). Именно представители режимных органов, каждый на своем уровне, были призваны регулировать социально-«правовые» отношения и связи внутри комендатур. Когда режимные регуляторы не срабатывали и появлялись жалобы и заявления спецпереселенцев в нережимные, легитимные органы власти и управления, действовали формальные процедуры рассмотрения подобных письменных обращений, замыкавшиеся на те же спецорганы. Бюрократический документооборот работал по замкнутому циклу: с интервалом 1-3 месяца спецпереселенцу объявлялось под роспись резолюция по его ходатайству, как правило, повторяющая то решение, которое мог дать поселковый или участковый комендант сразу в устной форме или через несколько дней в письменном виде. Решение, за редким исключением, — отрицательное, отказное. Более того, как отмечено в ряде случаев (а возможно, это было типичным), письма «во власть», т. е., по сути, жалобы в Москву на действия аппарата комендатур, влекли за собой не улучшение, а осложнение положения жалобщиков. То, что карательная система функционировала консолидированно и стереотипно в интересах сохранения и укрепления, а не ослабления режимных установлений, было очевидно и спецпереселенцам, и гражданским (не являющимся сотрудниками репрессивных органов) чиновникам. Чем в таком случае руководствовались репрессированные,
284
апеллируя к власти с жалобой на действия ее же низовых агентов? Скорее всего, в основе их действий лежала надежда на расследование правомерности решений низовых органов, стойкость веры в справедливость высших органов власти (государственный патернализм). При этом патерналистские иллюзии, очевидно, в большей степени были распространены в подростковой и молодежной среде, для которой государством действительно предлагались модели поведения, дававшие некоторую перспективу на будущее (возможности с середины 1930-х гг. выезда на учебу или снятие с учета спецпоселений), что определяло живучесть и стойкость социальных иллюзий в спец-переселенческом социуме, несмотря на реальные действия режимной подсистемы государства.
Проведенное нами исследование, несмотря на его пространственно-временную локализацию, позволяет оценить воздействие репрессивно-дискриминационной политики сталинского режима на базовый элемент крестьянского социума — семью. С точки зрения интересов режима, крестьянская семья с ее социальным, трудовым и демографическим потенциалом представляла практическую ценность. Способность семьи к самоорганизации, самосохранению и воспроизводству использовалась властью для компенсирования и экономии тех материальных и финансовых ресурсов, которые требовались для создания и поддержания на необходимом уровне функционирования комендатурной системы. Семейно-родственные и земляческие связи в своей совокупности являлись бесценным адаптационным потенциалом, позволявшим возместить некомпетентность, просчеты и преступления властных, карательных и хозяйственных органов всех уровней, несших ответственность за организацию и жизнедеятельность ссыльного социума. Именно институт семьи придавал крестьянскому «спецконтингенту» качество социума.
Семья прагматично использовалась спецорганами в качестве основной социально-учетной категории. Она выступала базовой единицей организации хозяйственно-трудовой деятельности. Она же объективно выполняла своеобразную режимную функцию, играя роль регулятора и стабилизатора поведения членов семьи на поселении. Наличие института семьи лимитировало и ограничивало проявление форм протеста и сопротивления в условиях спецпоселения (волнения, побеги, асоциальное поведение, экономический саботаж и т. д.). Будучи носительницей патерналистских начал, семья служила одним из каналов формирования и воспроизводства патерналистских ожиданий, в которых в качестве защитника и справедливого наставника рассматривалась власть. Эти ожидания являлись неотъ
285
емлемой частью государственного патернализма, лежавшего в основе функционирования сталинского режима.
При всем этом именно политика власти выступала в качестве основного фактора дестабилизации института семьи и деформации присущих ему базовых функций. На начальной фазе антикрестьянских репрессий в феврале — марте 1930 г. карательные действия спецорганов по «изъятию» «кулаков первой категории» (до 200 тыс. человек в масштабах страны) фактически означали появление такого же числа разделенных семей, главы которых подверглись репрессиям (расстрелам или лишению свободы). Меры изоляции применялись в отношении «кулаков на производстве» (как правило, крестьян-отходников). Массовое бегство крестьян, вызванное антикрестьянскими репрессиями начала 1930-х гг., также охватило по преимуществу мужскую взрослую часть семей. Меры властных органов по «собиранию» разъединенных властью же семей имели достаточно непоследовательный характер: инструкции о соединении семей, выходившие в 1931 г., вяло исполнялись на протяжении всей первой половины 1930-х гг. В дальнейшем, в годы «Большого Террора», было проведено еще одно целевое «изъятие» глав семей спецпереселенцев: согласно данным статистики карательных органов, в 1937-1938 гг. число арестованных и осужденных в комендатурах страны составило около 40 тыс. ( в т. ч. почти 4 тыс. человек в Западной Сибири).
Одним из факторов дестабилизации репрессированных семей было блокирование спецорганами возможностей отправки из спецпоселков к родственникам наиболее уязвимых и незащищенных в экстремальных условиях несвободы категорий — детей, стариков и инвалидов. Чекистский «гуманизм» (санкция на выезд этих групп к родственникам), точечно проявленный в 1930-1931 гг. в регионах массовой ссылки (Северный край, Урал, Западная Сибирь), выступал здесь средством некоторого смягчения демографической катастрофы, которая фактически уже произошла, и более не повторялся («разгрузка» нарымских комендатур от стариков и инвалидов в 1935-1936 гг., давшая цифру около 11 тыс. человек, явилась скорее исключением, нежели правилом). Блокирование передачи на иждивение родственникам детей, больных и стариков питало протестные формы борьбы (побеги целыми семьями или поодиночке) с репрессивной системой. Другой стороной обременения трудоспособных членов семьи значительным числом иждивенцев становился их ранний износ на производстве, травматизм, увечья и т. д.
«Режимный» фактор оказывал разнонаправленное воздействие на устойчивость института семьи. Режимные установления фор
286
мировали жесткую матрицу для жизнедеятельности спецпересе-ленческого социума. Нарушение данных установлений влекло за собой целый спектр санкций, тогда как адаптация к ним позволяла получить определенные преимущества. Регулятивные нормы были призваны служить стабилизации жизни на поселении, однако на деле поддержание и воспроизводство требуемой стабильности во взаимоотношениях аппарата и «спецконтингента» во многом зависело от «человеческого фактора», т. е. от тех, на кого были возложены контрольные функции по соблюдению режима. Делегирование сверху властных полномочий комендантам и сосредоточение в их руках всех основных рычагов регулирования жизнедеятельности спецпоселений в сочетании с бесконтрольностью и низкой профессиональной компетентностью работников комендатур приводило к тому, что коменданты зачастую сами дестабилизировали ситуацию. Весьма показательным проявлением такой дестабилизации стали действия спецорганов всех уровней в «рукотворной» назинской трагедии весной — летом 1933 г., когда в Александро-Ваховской комендатуре погибло несколько тысяч депортированных. От решений и действий работников комендатур, их разумности или некомпетентности зависело все — от рациональной организации трудового процесса до организации и развития социальной инфраструктуры спецпоселений. Показателем состояния профессиональной пригодности работников комендатур служил уровень текучести кадров. В частности, только в течение одного года (лето 1931 — лето 1932 г.) в Нарымском округе было принято и уволено работников в полтора раза больше штатной численности.
Наиболее значимым в ряду дестабилизирующих семью факторов долговременного действия была государственная «молодежная» политика, направленная на раскол поколений («сын за отца не отвечает»). Поощрявшийся в различных формах «фаворитизм» молодежи лишал прочности прежде устойчивый механизм семейно-родствен-ных связей, негативно влиял и на институт брака, приобретавший под воздействием экстремальных условий прагматичный уклон (брак как способ выйти из «неправового» статуса). Если в первой половине 1930-х гг. восстановление в избирательных правах главы семьи автоматически распространялось на статус других членов семьи, то накануне и в годы войны практиковалось персональное снятие с учета молодежи по достижении ею 16 лет (а при мобилизации в армию мужчин эта норма распространялась только на членов их семей, не родителей). Тем самым вновь, только в другой форме, проводилась политика разъединения семей.
287
Фактором особого рода, вновь ослабившим институт семьи, стала Великая Отечественная война. Реальностью стали массовые военные и трудовые мобилизации из спецпоселений наиболее трудоспособной части семей. Под воздействием усилившейся эксплуатации труда и ухудшения условий жизнедеятельности и питания семья вновь подверглась гуманитарной катастрофе. Послевоенное «собирание» семей происходило уже в несколько иных условиях — не только на поселении, но и, благодаря воевавшим сыновьям, в немалой степени уже за пределами комендатур. Объективно война создала предпосылки для разблокирования системы крестьянской ссылки.
Можно считать доказанным, что, начиная массовую, форсированную и принудительную коллективизацию сельского хозяйства, фактически — огосударствление ведущего на тот момент сектора национальной экономики, сталинский политический режим не располагал разработанной стратегической программой ее осуществления. Это вело к возникновению системного кризиса во взаимоотношении власти и основной массы крестьян, что и предопределило доминирование внеэкономических, репрессивных способов осуществления данной политики. На первой стадии раскрестьянивания (1930 г.) основные политические решения имели импровизационный и несбалансированный характер. Депортации не подкреплялись и не обеспечивались необходимыми финансовыми, материальными, продовольственными и прочими ресурсами. Не разрабатывалась нормативная сторона репрессий. Упорядоченный характер антикрестьянские репрессии приобрели в 1931 г. с созданием специальной комиссии Политбюро, руководившей депортацией и организацией спецпоселений. Фаза массовых депортаций крестьян на спецпоселение завершилась в 1933 г. и в дальнейшем они осуществлялись в форме локальных, «точечных» высылок отдельных категорий населения из отдельных регионов.
Установлена периодизация процесса создания и трансформации крестьянских спецпоселений (крестьянской ссылки). Первый период — 1930-1934 гг. (начало, становление системы спецпоселений). Второй период — 1935-1940 гг. (эволюция системы). Третий период — 1941-1945 гг. (спецпоселения в годы войны). Четвертый период — 1946-1953 гг. (трансформация и ликвидация системы).
Исследовались механизмы адаптации категорий и групп репрессированного крестьянства к экстремальным условиям жизнедеятельности на спецпоселении в Западной Сибири. Изучались поведенческие реакции крестьян (массовые и групповые) на репрессивные акции институтов власти. Выявлен основной спектр форм
288
поведения, включавший: а) сопротивление (активное — «протест-ное» и пассивное — побеги); б) принятие нового статуса и положения (активное — содействие и сотрудничество с органами власти и пассивное — следование нормам режимного положения, их номинальное соблюдение). Выделены две базовые стратегии поведения — дезадап-тивная и адаптивная, соотношение между которыми менялось на протяжении 1930-1940-х гг. в пользу адаптивной стратегии. Среди факторов, внешних по отношению к спецпереселенцам, и внутренних, решающую роль и значение на всех этапах существования спецпоселений играли внешние (государственная политика и практика ее реализации). Установлено, что политический фактор, особенно на начальных этапах депортации (1930-1931 гг.), играл дестабилизирующую роль (всевозможные «перегибы», просчеты, преступления структур власти). В этот период стабилизирующую роль играли механизмы самоорганизации крестьян (родственные, земляческие, этноконфессиональные связи и отношения). Начиная с середины 1930-х гг. и позднее органы власти установили достаточно жесткий контроль над жизнедеятельностью и поведением основной массы спецпереселенцев.
Установлены основные этапы адаптации спецпереселенцев в экстремальных условиях. В целом они совпадают с фазами формирования и эволюции системы спецпоселений. Первый период адаптации (1930-1934 гг.) являлся начальным и наиболее тяжелым и драматичным для ссыльных крестьян. Об этом говорит совокупность адаптационных показателей. Демографическое развитие имело отрицательную динамику — депопуляция населения (значительное превышение смертности над рождаемостью) в сочетании с массовым бегством свидетельствовала о доминировании дезадаптационной тенденции. В экономическом аспекте спецпоселения находились полностью на дотациях государства — доминирование безвозвратных средств (расходов) над возвратными (ссудами). В социокультурном плане это период конфликтов и противоречий между ссыльными и местным (старожильческим) населением, ссыльных между собой.
Решающие изменения в адаптационном механизме произошли с середины 1930-х гг. и продолжились во второй половине десятилетия. В эти годы система спецпоселений и ее социокультурная инфраструктура относительно стабилизировались. По демографическим, экономическим и поведенческим показателям жизнедеятельность ссыльных крестьян вошла в нормативную стадию (рождаемость превысила смертность), экономические показатели демонстрировали позитивную динамику, внешние и внутренние конфликты стали
289
сглаживаться, терять остроту и актуальность. В указанный период (1935-1940 гг.) политический режим счел проблему крестьянской ссылки принципиально решенной: произошло «оседание» крестьян в местах ссылки и интеграция их в местные экономические и социокультурные системы.
Новым, дестабилизировавшим спецпоселения периодом, стала война. Это фаза действия негативных факторов (рост смертности, превысивший рождаемость, потери мобилизованных на фронт мужчин, резкое ослабление производственно-экономического потенциала спецпоселений от трудмобилизаций, ужесточение режима содержания спецпереселенцев и т. д.). Это новый этап действия деструктивной, дезаптационной тенденции, отчасти сравнимый с начальными годами депортации. Вместе с тем в качестве компенсаторного механизма, смягчавшего военный кризис, выступала инфраструктура спецпоселений, созданная еще в 1930-е гг. (медико-санитарные, торгово-снабженческие и другие учреждения).
Послевоенный период стал завершающей стадией трансформации, а затем и ликвидации крестьянских спецпоселений. Адаптационные процессы в этот период также вступили в завершающую стадию. Практически стерлись хозяйственно-экономические и социально-культурные различия между ссыльным и коренным, старожильческим, населением Сибирского региона. Шел активный процесс размывания режимных основ ссылки, снятия со спецучета основной массы спецпереселенцев. После ликвидации крестьянской ссылки (1953-1955 гг.) в значительной своей массе бывшие ссыльные уже стали полностью интегрированной частью местного населения.
Наиболее ярко и концентрированно механизмы адаптации и дезадаптации крестьян к условиям спецпоселения проявились в модели семьи и трансформации ее структуры и функций на протяжении 1930-х — начала 1950-х гг. В целом семья прошла те этапы своей адаптационной трансформации, что и вся система спецпоселений, трудовой и демографической основой которой она являлась. Это этап разрушения и разъединения семей в первое пятилетие (1930-1934 гг.). Затем имел место период определенной стабильности, когда каналы притока в комендатуры и оттока из них в целом взаимно уравновешивались; вступившая в период социальной зрелости молодежь стала создавать свои семьи. В то же время в целом на протяжении 1930-х гг. произошло уменьшение средних размеров семьи с 4,8 (данные по высылке внутри Сибирского края весной 1930 г.) до 3,8 человек (данные о размещенных в комендатурах Новосибирской области на начало 1938 г.), что сравнимо с тенденцией, характерной
290
для эпохи войн и революций (1914-1922 гг.). Другой мощной деструктивной тенденцией стало изъятие мужчин (глав семей и взрослых сыновей) в ходе перманентных репрессий. Это влекло постепенное возрастание доли женщин в ранге глав семей, достигшее по данным нашего локального исследования накануне 1941 г. четверти от числа глав семей — совершенно аномальная ситуация для формально невоенного времени. В годы войны указанный показатель возрос до еще более значимой величины. Устойчивость прежде крепкой крестьянской семьи подрывалась мощной идеологической пропагандой, направленной на конфликт и раскол поколений, ослаблявшей се-мейно-родственные связи, а тем самым и адаптационный потенциал ссыльных крестьянских семей.
В процессе исследования изучалась связь между процессами адаптации и раскрестьянивания. Установлено, что между ними не было четкой корреляции. Здесь действовали разнонаправленные тенденции, поскольку сталинский режим сохранял для ссыльных преимущественно прежний аграрный образ жизнедеятельности (неуставные артели). В этом случае адаптационный механизм сводился к минимуму. Тем не менее, приоритетной задачей власти в сфере использования трудового потенциала репрессированных крестьян было превращение их в мобильную, универсальную «рабсилу». Экономическая статистика спецпоселений показывает, что труд примерно двух третей ссыльных крестьян использовался в неаграрных секторах экономики. Следовательно, экономическая адаптация протекала в новых для крестьянства секторах экономики, тем самым ускоряя процесс раскрестьянивания.
Исследование позволило сделать вывод как о высокой адаптационной способности крестьян к условиям жизнедеятельности в экстремальных (бифуркационных) средах, так и о столь же высоких потерях в их среде. И если на физиологическую адаптацию в новой среде существования уходило в среднем около 5-7 лет, несколько больше — до 10 лет (все 1930-е гг.) уходило на социокультурную адаптацию (создание и воспроизводство основ жизнедеятельности и встроенность репрессированного социума в систему социальных связей и отношений, среду обитания в местах поселений и т. д.), то социопсихологическая адаптация к своему «неправовому», режимному статусу растянулась на весь период существования системы спецпоселений.
Насколько правомерна постановка вопроса о том, кто вышел победителем из противостояния основы крестьянского социума — семьи и репрессивной машины? Ответ на него лежит вне оценочной
291
системы «победитель — побежденный». Формальный победитель — государство одержало «пиррову победу». Создав на основе репрессивного раскрестьянивания разветвленную комендатурную систему принудительного труда (режимную экономику), государство лишило ее механизмов и стимулов саморазвития. Система спецпоселений деградировала в позднесталинский период и распалась после смерти Сталина. Однако то, что институт семьи пережил комендатурную «чрезвычайщину», означало скорее наличие подорванного, но не утраченного социально-демографического потенциала выживания. Несмотря на мощное государственное давление с целью переформировать семейные патерналистские ценности в направлении утверждения приоритета социальности и государственности, семья сохранила свои базовые, корневые функции самоорганизации, саморегулирования, самодостаточности. Цена же потерь крестьянской семьи не поддается (кроме демографических показателей) точному измерению. «Осколки» семей («сталинские щепки») — одиночки, круглые и полусироты, инвалиды и другие социально незащищенные группы, выпавшие из семейно-родственных связей, оказывались наименее адаптированными и наиболее уязвимыми в чрезвычайных условиях несвободы, будучи внутренними маргиналами даже для спецпересе-ленческого маргинального социума.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Заканчивая книгу, мы хотим вновь обратиться к ее названию. С точки зрения осуществлявшей «раскулачивание» власти, репрессированные крестьянские семьи, искалеченные судьбы которых стали одним из побочных эффектов грандиозной программы по созданию социалистического сельского хозяйства, — неизбежные при рубке леса щепки. Авторы надеются, что представленная вниманию читателя книга убедила их в том, что оказавшиеся на спецпереселении семьи являлись типичными крестьянами, составлявшими социальную, демографическую и социопсихологическую основу российского (советского) общества начала 1930-х гг., т. е. его корни.
По прошествии более полувека события тех лет воспринимаются по-разному. Мы предлагаем взглянуть на них глазами тех, кто прошел через спецпоселение, и одновременно оценить изменения, произошедшие в сознании этих людей. В качестве источника можно использовать реабилитационные дела, хранящиеся в информационных центрах УВД краев и областей и в частности ИЦ, УВД по Новосибирской области.
Реабилитационные дела позволяют проследить судьбу крестьянской семьи на длительном временном отрезке (иногда от появления в Сибири до сегодняшних дней) и влияние на нее преступных действий властей, расширить знания об обстоятельствах репрессий. Описывая свою жизнь накануне выселения, большая часть заявителей обращает внимание на материальное положение своей семьи и указывает при этом, что жили они хоть и не богато, но благодаря крестьянскому трудолюбию справно: «...полнокровной крестьянской семьей, в доме был достаток и вся семья была занята трудом с утра до вечера»1. Гораздо меньше заявителей характеризует своих родителей как бедняков: «...ничего не нажили, кроме троих детей»2. Такая характеристика хозяйств, подвергшихся выселению, подтверждает выводы историков о том, что к началу 1930-х гг. кулачество как социально-имущественная группа практически исчезло, и значительная часть репрессированных в этот период крестьян не может быть причислена не только к кулакам (если под ними иметь в виду лиц, использовавших наемный труд,
293
занимавшихся ростовщичеством и т. д.), но и к зажиточным крестьянам. Вместе с тем доминирование оценки экономической мощи своих хозяйств как середняцких отчасти связано с желанием заявителей убедить чиновников в неправильности характеристики их хозяйств как кулацких и одновременно доказать необходимость компенсации за изъятое имущество.
Оценка репрессированными крестьянами социально-экономического положения своей семьи накануне высылки позволяет выявить их позицию в вопросе степени оправданности, правильности проводимой государством в начале 1930-х гг. политики. Аргументация обоснованности реабилитации своей семьи несправедливым причислением к кулакам не только свидетельствует о неправомерности использования термина «раскулачивание» по отношению к событиям начала 1930-х гг., но и подразумевает оправдание авторами заявлений применения репрессий к «настоящим кулакам». Однако стереотипному восприятию заявителями кулаков в качестве врагов, вредных элементов общества противоречат описания обстоятельств «раскулачивания», высылки, жизни на спецпоселении как трагедии, которую пришлось пережить крестьянам (а не кулакам!), не встретилось нам в заявлениях и ни одного конкретного отрицательного образа кулака-мироеда. В данном случае мы встречаемся с примером предела воздействия идеологических стереотипов на сознание людей, особенно когда последние имеют собственный опыт в данной сфере общественных отношений.
Некоторая идеализация крестьянской жизни, основанной на тяжелом труде, дается почти во всех немногочисленных заявлениях, где этот период более или менее подробно описан. Такая оценка в первую очередь является следствием контрастного восприятия последующего периода их жизни. «Зато подростковая жизнь была сплошным унижением, до сих пор с глубокой болью ощущаемым», — замечает А. 3. Евтушенко3. Критическое отношение авторов заявлений к современности также усиливает ностальгическое отношение к своему детству. Например, Д. И. Жигулин, высланный вместе с матерью из с. Укроп Легостаевского (Тогучинского) района, в своем эмоциональном заявлении замечает: «...пригон был сделан из камня, позвоните в Укроп фермерам, что они изделали из нашего камня мост, да укропа не стало нечем закусить после водки»4. Лишь у немногих заявителей жизнь в деревне ассоциируется в первую очередь с тяжелым крестьянским трудом. Р. М. Сухороченко цитирует в заявлении ироничное замечание своей матери: «Спасибо Советской власти, что разогнали нас. А так бы и ишачили в этой деревне, света божьего не видели»5.
294
Некоторые авторы заявлений пытаются определить политические причины репрессий в отношении их семьи. При этом они чаще всего ссылаются на то, что попали «в полосу раскулачивания». Такое понимание причин репрессий вполне соответствует традиционному крестьянскому отношению к действиям властей как к стихийному бедствию, которое нужно просто пережить. Вместе с тем оно свидетельствует о восприятии антикрестьянских репрессий в начале 1930-х гг. как общегосударственной политики, а не как отдельных действий против «нехороших» людей, к которым их случайно причислили. Трудно определить, является ли такое восприятие следствием современной общественной оценки событий начала 1930-х гг. или оно вынесено заявителями из того времени, унаследовано от старших родственников. Сравнение заявлений о реабилитации 1990-2000-х гг. и прошений, составленных «лишенцами» и спецпереселенцами в конце 1920- начале 1930-х гг., не дает возможности четко ответить на этот вопрос, т. к. по понятным причинам заявители чаще всего старались доказать несправедливость причисления их к кулакам и лишь отдельные смельчаки могли позволить себе оспорить правильность проводимой антикрестьянской политики как таковой. Одним из примеров может быть направленное в 1930 г. в ЦИК прошение крестьян, отбывавших спецпоселение в Северо-Двинском округе, в котором они спрашивали: «...за какую беду нас здесь мучают и издеваются над нами? За то, что мы хлеба помногу засевали и государству пользу приносили, а теперь негодны стали»6. Подобное же объяснение причин высылки «за то, что трудились день и ночь»7 можно встретить и в заявлениях 1990-х гг.
Этот вполне логичный вывод, сделанный крестьянами из государственной политики 1930-х гг., — одно из наиболее серьезных социально-психологических последствий антикрестьянских репрессий. Сосланный вместе с семьей В. А. Толмачев оценивает его так: «...чтобы быть вольным, я никогда не стремился иметь никаких вещей, которые возбудили бы у людей зависть, дали возможность им раскулачить меня... вот мои родители, мои дед и бабка с раннего утра до позднего вечера, не разгибая спины, работали, работали, работали. В награду — отбирают все... ссылают в гиблые болота... вот если бы только такие мысли вошли лишь в мое сознание... но хуже всего, такие мысли вошли в сознание всего народа... наше поколение, очень маленькая часть его, не уничтоженная в войну, так и осталась люмпенизированной»8.
Несмотря на то что заявители пытаются определить причины применения к ним репрессий, в заявлениях, за редким исключением, отсут
295
ствуют выводы о виновности государства, отдельных органов власти, а, следовательно, и оценка их действий. Причин тому несколько. Имеет свое значение то, что заявители выступают в качестве просителей, обращающихся все к той же власти, хотя и признавшей свою вину. Кроме того, негативное отношение к современности также не позволяет им критиковать действия предшествующей власти, к которой у авторов отдельных заявлений, несмотря ни на что, больше симпатий.
В отличие от предшествующих «раскулачиванию» событий выселение, дорога к месту спецпоселения, проживание на спецпоселении получили в заявлениях гораздо большее освещение, что отвечает цели, с которой создавались воспоминания. Описание этих событий со всей полнотой и яркостью воссоздает трагедию отдельного человека, семьи, которую пришлось пережить им по воле советского государства. Всю безысходность, непоправимость, несправедливость произошедшего, по нашему мнению, символично выражает фраза из заявления К. П. Ткача: «А в марте 1931 г. вся семья была сослана на 20 лет из села Хорошее [выделено нами. — С. У.] Карасукского района... в район севернее Васюганских болот...»9
Описывая процесс «раскулачивания», выселения из дома, авторы особое внимание уделяют наиболее ярким моментам. Это, с одной стороны, мародерство, жестокость представителей местных властей и милиции, а с другой — сочувствие со стороны остальных жителей деревни. Пытаясь объяснить, почему в архивной справке нет акта о конфискации имущества, высланная с родителями из села Жуланка Кочковского района В. П. Алтухова вспоминает: «Какие могут быть там сведения. Когда они пришли описывать имущества, и вот надо было бы видеть только своими глазами, один сидит пишет, а другие уже начали тащить, кто перину, кто самовар, другие корову, лошадь, свиней, даже полотенце... в наш дом сразу председатель поселил своего сыночка... мама говорила так, когда они стали все отбирать даже стали выносить ларь с мукой я говорит схватила ведро с водой и вылила все в ларь. Говорю не вам и не нам»10. В большинстве случаев заявители указывают, что при высылке у них было изъято почти все имущество, а иногда и личные вещи. Высланная из села Вьюны Колыванского района П. М. Текутьева вспоминает: «Нас посадили на голые сани и вывезли в неизвестном нам направлении. На мне было теплое добротное пальто, так уполномоченный приказал снять мне пальто, я ревела, сопротивлялась. Он крикнул: "ах ты, выкормыш кулацкий", — и сам сдернул с меня пальто. Мне же бросили старое дырявое пальто. Люди села стояли и плакали. Соседка вынесла нам на дорогу калачи, нанизанные на шесте, он крикнул:
296
"Не положено!", — и пнул по шесту, калачи рассыпались по снегу. Это был зверь, а не человек»11.
У подавляющего большинства заявителей пребывание на спецпоселении ассоциируется с голодом, холодом, болезнями и смертью, при этом многие (40 % от числа тех, кто каким-либо образом его описывает) указывают как на характерные признаки неволи нахождение на учете в спецкомендатуре и невозможность свободного передвижения. Это свидетельствует о том, что спецпереселенцы четко видели разницу между положением вольных и своим. Около 30 % заявителей, описывающих свою жизнь на спецпоселении и после, указывают на то, что им пришлось испытать унижения и притеснения, связанные с их статусом.
Примечательно, что почти никто из заявителей не оценивает свой труд или труд своих родителей на спецпоселении как принудительный или имевший статус, отличный от вольного. В качестве едва ли не единственного примера исключения можно привести заявление П. Т. Приступы, работавшего с 1932 г. в шахтах Кузбасса. Автор указывает, что из его зарплаты высчитывали «комендатурские» сначала 50 %, а потом 5 %, и справедливо полагает, что эти деньги должны быть ему возвращены12. Преобладающая оценка своего труда как свободного, на наш взгляд, имеет несколько оснований, прежде всего психологического характера. Во-первых, у большинства людей понятие принудительного труда ассоциируется с работой заключенных под наблюдением охраны; во-вторых, многие из авторов заявлений во время нахождения на спецпоселении были детьми и потому плохо представляют себе особенности организации труда в те годы.
Среди других признаков, которыми репрессированные отличают свое пребывание на спецпоселении, можно выделить ограниченные возможности для детей спецпереселенцев получить образование. Сестры Яворовские, например, эмоционально замечают, что «для детей не было ни школ, ни календарей»13. Авторы других заявлений смогли получить только начальное образование, т. к. основная школа находилась далеко, и они по бедности своих родителей не могли ее посещать, или не могли продолжать учиться, потому что вынуждены были пойти «в люди», как, например, М. В. Ковалева, отданная в 12 лет в «няньки для детей милиционера» и только через четыре года получившая возможность продолжить образование14. Еще меньше было возможностей получить высшее образование. Дети спецпоселенцев, которым хотя и было дано разрешение покидать спецпоселки для учебы в техникумах и вузах, не могли жить в «режимных» городах, к числу которых относился и Новосибирск. Следует учитывать,
297
что в 1930-х гг. соответствующая графа в анкете также не увеличивала шансы этих молодых людей на учебу в вузе. Судя по заявлениям, выходцы из спецпоселков, чей вузовский возраст пришелся на предвоенные и военные годы, в первую очередь подлежали мобилизации в ФЗУ и на военные заводы, что в большинстве случаев и определило их будущую судьбу.
В годы войны положение спецпереселенцев как маргиналов проявилось в недоверии власти к бывшим «кулакам» при мобилизации на фронт. Как показал анализ реабилитационных дел, главы высланных семей, как правило, не призывались в действующие части, а подлежали трудмобилизации, т. е. направлялись на военные заводы и на выполнение специальных работ. Детей спецпоселенцев соответствующего возраста активно призывали на фронт и их, по нашим данным, не подвергали дискриминации при распределении по родам войск, частям, и в этом проявилась политика, направленная на отделение молодых людей из «кулацкой» среды от родителей и воспитание их как верных сынов советской власти, которой они должны быть благодарны за доверие. Не случайно многие заявители (а большинство их являются детьми спецпоселенцев) выделяют Великую Отечественную войну как рубеж, когда их перестали считать врагами: «наша жизнь изгоев общества продолжалась до Великой Отечественной войны, когда нам нашлось место в обществе»15.
Последние даты снятия со спецучета, которые упоминаются в реабилитационных делах, относятся к 1952-1954 гг. Однако освобождение, как указывается в заявлениях, сопровождалось ограничениями на проживание в «режимных» местностях. В делах мы находим сведения о снятии с учета «без права выезда», случаях отказа в выдаче документов, что вполне реально, если учитывать действовавший в это время в стране паспортный режим. Для многих бывших спецпереселенцев выезд из спецпоселков был невозможен по причине бедности или по состоянию здоровья, как, например, для семьи Сваровских, которые смогли выехать только благодаря помощи родственников16. Другие не захотели вернуться домой потому, что «возвращаться было некуда и не к чему»17. Из материалов реабилитационных дел следует, что около трети семей спецпереселенцев приехали после ссылки на место своего прежнего проживания. Таким образом, две трети репрессированных крестьянских семей в начале 1930-х гг. навсегда покинули свою малую родину. Если учитывать, что семья возвращалась не в полном составе, как правило, только ее старшие, зачастую нетрудоспособные члены, то доля не вернувшихся будет еще больше. Эти данные говорят о том, что естественные для модернизации про
298
цессы разрушения групп традиционного общества и урбанизации в советском варианте осуществлялись посредством неестественных и антигуманных методов. Во многом это определило результат советских социально-политических преобразований: к концу 1930-х гг. в Советском Союзе возникли не классы индустриального общества, а маргинализированные группы, больше похожие на сословия. Наиболее ярко этот процесс проявился именно в отношении крестьянства.
И все-таки треть вернувшихся семей — это значительная часть, если учитывать титанические усилия власти, направленные на то, чтобы высланные крестьяне осели в колонизируемых ими районах. Одна из причин возвращения спецпереселенцев на места прежнего проживания психологического характера: место спецпоселения и после снятия всех ограничений для многих оставалось символом ссылки и неравного общественного статуса. Вот как характеризует эту ситуацию высланная из Колыванского района В. Н. Третьякова: «Будучи уже взрослой, я как-то сказала отцу: зачем было выезжать с Ангары [семья Третьяковых отбывала спецпоселение в Кежемском районе Красноярского края. — С. У.] можно было бы там жить, но он мне ответил: "Проживи мы там хоть 100 лет, все равно останемся ссыльными для местных жителей"»18.
Реабилитационные дела позволяют расширить наши знания не только о событиях 1930-х — начала 1950-х гг., но и проследить некоторые современные процессы, в частности, реабилитацию. Хотелось бы заметить, что реабилитация, особенно такой категории репрессированных как спецпереселенцы, чье положение воспринимается менее трагичным, чем прошедших через тюрьмы и лагеря, имеет по преимуществу государственно-правовой, а не общественный характер. Думается, что среди соответствующей возрастной группы людей, имеющих небольшой доход, пользующиеся льготами бывшие спецпереселенцы вызывают скорее зависть, чем сопереживание. Сами обратившиеся с заявлениями в ИЦ УВД НСО репрессированные также понимают реабилитацию в первую очередь как получение особого статуса, дающего права на льготы. Анализ заявлений показал, что только 2 % заявителей называют в качестве основной причины своего обращения восстановление честного имени, в остальных случаях речь идет о получении справки, по которой предоставляются льготы, или сборе документов, необходимых для оформления компенсации. Разумеется, мы не хотим обвинить этих людей в корысти: реабилитация, проводимая государством, и должна иметь своей главной целью хотя бы минимальное возмещение нанесенного ущерба. Необходимо
299
только, чтобы и в общественном сознании трагедия этой категории репрессированных не «терялась».
Как показал анализ заявлений, их авторы по-разному понимали, что является достаточным основанием для реабилитации. Многие из них сам факт своей высылки и проживания на спецпоселении таковым не считали. Выше отмечалось, что часть авторов заявлений старалась убедить чиновников в ошибочности причисления их к «кулакам», другие, буквально понимая словосочетание «пострадавшие от политических репрессий», описывали лишения, которые им пришлось пережить в связи с применением к ним репрессий. «Считаю себя пострадавшим от репрессий самым суровым образом, — пишет М. А. Афанасьев, — поэтому прошу признать меня репрессированным»19. Немало тех, кто, как, например, С. Д. Мегедь, для обоснования возможности своей реабилитации рассказывал о своих боевых и трудовых заслугах, о получивших высшее образование детях: «...сколько хорошего было сделано для родины за свои годы, ну вы знаете я все родине матушке прощаю может так надо было так жестоко делать я даже незнаю сам»20. Такое отношение к своей реабилитации свидетельствует о том, что заявители понимали ее не как формализованный юридический процесс, а как индивидуальное разбирательство, в котором взвешиваются все «за» и «против». Вместе с тем это показатель общественного сознания: отсутствия или недостаточного понимания преступности советской репрессивной политики 1930 — начала 1950-х гг. в отношении крестьянства как таковой.
Проведенный на основе изучения заявлений пострадавших крестьян анализ социально-психологических последствий репрессий показал, что даже у тех, кто сам пережил эти трагические события, зачастую нет понимания их общегосударственного масштаба, а, следовательно, и критического отношения к тем, кто несет ответственность за них. Это свидетельствует об отсутствии в настоящее время нормальных взаимоотношений между властью и обществом в нашей стране. Положение бывших спецпереселенцев как маргиналов имеет не только экономические, правовые, но и социально-психологические проявления21. Наиболее четко это прослеживается по изменениям мотивации к труду и отношения к собственности. Вместе с тем, основанная на владении землей самостоятельность крестьян и их приверженность традиционализму, несомненно, создавала значительные препятствия для внедрения в их сознание новых «социалистических» установок, и этот процесс также можно проследить на примере реабилитационных дел.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.